Вышибая двери(СИ)

Все началось с того, что я потерял книгу для чтения. Я был впечатлительный мальчик. Мне всегда было неудобно просить деньги у родителей даже на сладости, ну, как‑то все время казалось, что у них денег нет. А тут меня стал преследовать прямо‑таки левитановский голос: «В десятикратном размере!» Я узнал, сколько стоит эта книга для чтения, и ужаснулся, что за мое головотяпство родителям придется выложить больше десяти рублей. Сумма по тем временам серьезная.

И вот этой бедой я поделился с Лизкой. Мы не дружили с ней, но сидели за одной партой — видимо, учительница решила, что степенная Лиза будет действовать на меня умиротворяюще. Больше всего я боялся, что учительница попросит меня прочитать абзац. Тут и выяснится, что книги у меня опять нет. «Максим! Где… твоя… книга?!!» И всё. И придется родителям расплачиваться.

Лизка, услышав про мои страхи, отнеслась сочувственно. Она предложила пользоваться ее книгой. Правда, на определенных условиях. За каждое совместное чтение я должен был приносить ей две импортные конфеты. Дело в том, что однажды папа привез из Москвы чехословацкие конфеты, и я принес Лизе горсточку угоститься. Ну, горсть тогда у меня была еще маленькая, Лиза слопала сладости быстро, и похоже, у нее разыгрался аппетит.

Я стал таскать конфеты этой мелкой вымогательнице. Она честно выполняла свою часть договора и, подсаживаясь поближе, давала считывать. Но в конце концов конфеты кончились. В тот день я их не принес. Сказал, что забыл. И Лизка не дала мне книгу. Весь урок я проерзал в ужасе, что вот–вот устроят «чтение по голосам» — и тогда арест, позор и бедные родители, вынужденные отдавать бешеные деньги за головотяпство сына.

То же повторилось и на следующий день. Лизка же, привыкнув к сладкому на переменках, да еще и в красивых фантиках, стала дуться. Но самое страшное… на третий раз, когда выяснилось, что карманы мои пусты, она заявила, что, если я не принесу ей конфет, она сдаст меня учительнице. И меня, растратчика, посадят за утерю казенной вещи. Я, разом вспотев, пообещал что‑нибудь придумать. Лизка, важно фыркнув, отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Ночью я едва спал из‑за кошмаров. И отправился в школу с мыслью, что лучше бы мне не родиться на свет, чем потерять эту драгоценную книгу, превратившую меня в раба. Перед школой, как всегда, стояла толпа учеников, спешащих попасть внутрь, в спасительное тепло. В этот день у дверей проверяли сменку. Без сменной обуви замерзшего на осеннем ветру бедолагу отправляли домой.

Запускали по пятеро. Я обреченно встал в очередь. Сменка‑то у меня была. А вот книга… Подошла моя очередь. И тут я почувствовал, что кто‑то вырывает мой холщовый мешочек со сменными туфлями. Я оглянулся и увидел Лизу! Забыв свою сменку, она решила воспользоваться моей. Больше всего меня возмутило спокойное выражение ее лица: она тянула к себе мою сумку так же небрежно и легко, как утром, наверное, отправляла в рот сделанный мамой бутерброд. А что такого? Кто там в темноватом тамбуре разберет, что в мешке, главное — его наличие.

Я рванул сумку к себе. Лизка придвинулась румяным круглым лицом и тихо, одними губами шепнула: «Расскажу про книгу Марине Алексеевне».

Вот так и случилось восстание Спартака. Неожиданно для проверяющих и прежде всего для себя, я истошным голосом заорал: «Рассказывай, сволочь!» — и с размаху, от души, врезал кулаком прямо по меховому Лизкиному помпону. Рука у меня уже тогда была тяжелая. Лизка села на задницу и, похлопав губами, зарыдала.

Последовало, конечно, долгое разбирательство у завуча. Мне было стыдно. Стыдно и одновременно… свободно. Рядом ныла Лизка, сдавая меня со всеми потрохами. А я не выдержал и тоже заплакал. Закричал, что зря я ей конфеты скормил, надо было сразу двинуть по шапке. Хочу отдать должное завучу — тетка оказалась с чувством юмора. Меня просто отругали, тем дело и кончилось.

И главное, выдали новую книгу для чтения! С мальчиком и девочкой в школьной форме, идущими через лес. А про старую, потерянную, никто и не вспомнил. Хотя чья‑нибудь мама или уже даже бабушка Елизавета Ицикович помнит ее, наверное…

Наша служба и опасна и трудна.

Только что сообщили: арестован владелец крупнейшей дискотеки, по национальности цыган, за то что нанял тюрштееров для убийства совладельца, а заодно и регионал–ляйтера сети танцхаусов «Ангар» Роланда. Сегодня непременно узнаю, кто именно этот цыган и чем дышит. Весело, блин…

— Я принесу тебе диск со своими песнями.

Такие глаза у нее… Умные и детские одновременно. Необычные. Вероятно, потому, что не может быть у ребенка мудрых глаз. Но она не ребенок. Ох, нет… Проститутка. Настоящая, прожженная, циничная, прошедшая Крым и Рым. Чувствуется: чего там только не было. Первое время, когда она, только–только оставив свое ремесло, устроилась к нам в танцхаус официанткой, я шарахался — так от нее несло улицей. Крупная брюнетка, едва за тридцать, по–польски зло красивая. Единственная женщина в танцхаусе, с которой я не мог обменяться при встрече дежурными поцелуями, как у нас это принято. Я к ней даже прикоснуться не мог.

Она угадывала мое отношение и тоже сторонилась, на снисходительные мои усмешки отвечала колкостями. А потом встретились пару раз глазами во время смены — и окружавшее ее темное облако стало рассасываться. Засквозило в ней что‑то другое. Беззащитное.

Да… Барбара и беззащитность на первый взгляд плохо совместимы. Уж кто‑кто, а она может за себя постоять. Она может быть такой хлесткой на язык, какими бывают только польки, и язвительность ее еще более жгуча из‑за природного чувства юмора и быстрого ума не раз битой уличной собачки.

Как‑то она подошла и села рядом, профессиональным движением закинув ногу на ногу. Вытащила красивыми ухоженными пальцами сигарету из новой хрустящей пачки и, держа ее за фильтр, протянула мне. Я взял, совершенно машинально опалил фильтр на огне зажигалки там, где касались ее пальцы, и только после этого вставил сигарету в рот. Барбара молча усмехнулась. Мне стало отчаянно стыдно. Я сделал так не от брезгливости, а для того, чтобы огонь немного стянул кончик фильтра, уплотнив его. Но не станешь же ей объяснять, только хуже будет…

— Да я знаю, что обо мне тут в танцхаусе говорят, — сказала Барбара. — Шлюха, грязнуля… Ну что ж, так оно и есть. — И встала, чтобы уйти.

Я понял, что так нельзя. Взял ее за неожиданно тонкое запястье и усадил обратно:

— Посиди, чего ты? Покурим вместе.

Так она стала подходить ко мне в конце рабочего дня покурить и переброситься парой слов. Лед растаял.

Я узнал ее простую и в то же время жуткую историю. Что у нее есть сын, веселый мальчишка, и живет она только для него, что хочет совсем уйти из своей кошмарной профессии и сейчас учится на парикмахера, подрабатывая официанткой. Я ей тоже почему‑то рассказал о многом, о чем обычно не говорят.

Постепенно с Барбарой стали общаться и другие работники танцхауса. Пробивной характер и острый язык помогли ей поставить себя в женском коллективе. Правда, в первое время ее доставали молодые кельнеры — всем же было известно, чем она занималась. Они взяли моду после рабочего дня скользко шутить на эту тему, подначивая новую официантку. Барбара, снова превращаясь в оторву, срезала их как щенят, иногда подкрепляя слова увесистым тумаком. Но я видел, что эта смена ролей ей неприятна, да и кому понравится…

Однажды противный сопляк Фабиан, напившись, пристал к Барбаре, которая несла поднос со стаканами, — начал под хохот остальных кельнеров крутить перед ней тощей задницей. Преследовал по всему залу и наконец перекрыл дверной проем, не давая пройти. Хохот усилился, мальчишеский зад в дверном проеме закрутился еще быстрее, но невдомек ему было, что дружки смеются уже не над Барбарой, а над ним, потому что вместо Барбары, скрестив руки на груди, за ним встал я.

Наконец я подошел вплотную и наподдал ему под зад так, что он, теряя очки, вылетел в проход под торжествующий смех Барбары. Грохнул и народ вокруг. Я подошел к нащупывающему свои очки Фабиану, хлопнул его по спине и без тени улыбки сказал: «Ты мне понравился». Для других кельнеров наука. С тех пор дурацкие шутки со стороны официантов прекратились.