Британец

В такие минуты ты думал о Кларе и горько сожалел, что рассказал о ней соседям по комнате, пусть даже немногое, невольно сорвавшееся с языка. По крайней мере, ты всегда раскаивался в своей откровенности, незачем было говорить, что ты хотел бы остаться в лондонской семье, остаться, несмотря на бомбежки, что ты порой чувствовал себя в том доме в Смитфилде словно под надежной защитой, в последние месяцы перед войной, когда, — вернувшись после прогулки с бабушкой, поздно вечером сидел в кухне напротив Клары и ужинал, а судьи с женой не было дома, и девочки давно спали, и с улицы доносились шаги по булыжной мостовой, и казалось, это ночная стража, как в старину, совершает обход, спеша зажечь газовые фонари до наступления темноты. Ты не писал Кларе писем, пока еще разрешалось, не хотел участвовать в этом фарсе с письмами на линованной школьной бумаге, отвратительном фарсе, ведь число строк ограничивалось под угрозой наказания, чтобы цензоры, не дай бог, не перетрудились, ты с усмешкой смотрел, как мучились другие, силясь придумать несколько убедительных фраз; расспросов насчет подружки ты избегал, и чем больше приставали Бледный с Меченым, тем более резкой была твоя реакция, словно ты боялся, что они отзовутся о Кларе пренебрежительно или, если выболтаешь слишком много, начнут дразнить тебя маменькиным сынком.

Был день вашего допроса, день выяснения, полчаса назад вы вернулись в лагерь, Бледный, Меченый и ты, вас привел по набережной тот же капрал, который утром по этой же набережной вел вас на допрос, тот же парень с мучнисто-белым лицом, который принял вас у ворот и всю дорогу шагал с винтовкой за плечом, чуть не лопаясь от усердия; теперь вы опять сидели за проволокой, в вашей клетке, и тебе показалось, что никуда вас не уводили, что вы не получили на утреннем построении приказ остаться после команды «разойдись» и ждать дальнейших распоряжений; как давно все это было, каким нереальным казался сейчас ближайший к гавани отель и комната на втором этаже, ее скудная обстановка — стол, кровать, два стула, шкаф, — и майор, видимо, инвалид, не годный к строевой, который вызывал вас поодиночке и сидел в своем кабинете развалясь, словно хотел показать, что вы в его полной власти. После вашего возвращения никто не задавал вопросов, но десятка два человек столпились вокруг, и если бы не Новенький — а он бросился к вам, будто знал наверняка, что весь спектакль был разыгран только по его милости, — если бы не этот парень, ваш новый сосед по комнате, присоединившийся к вам уже в Ливерпуле перед отправкой на остров, то все можно было бы счесть дурным сном.

На берегу за колючкой, довольно далеко, какие-то парни копали червей для рыбалки, возле пирса маленький мальчик бежал по мелководью к торчавшей из воды скале, и тут Новенький опять попросил:

— Ну, расскажите наконец, где вы весь день пропадали?

Бледный и Меченый не ответили, — сидели, поглядывали на охранников, которые отошли покурить к колючке, опустив винтовки к ноге; оба притворились, будто не слышат, понятно, почему — ведь это он вчера набросился на них с кулаками: «Убью!» Снова и снова: «Убью!» Они забрали фотографию, карточку его подруги, которую он каждый вечер, перед тем как ложиться спать, доставал из чемодана и разглядывал, так же, как ты в детстве разглядывал изображения святых, эти картинки вам, детям, дарил священник на уроках Закона Божьего, на уроках Священного Писания, на которые тебя постоянно отправляла мать, сердце Иисуса и Дева Мария; ты увидел как наяву — Новенький бросился за ними по лестнице, и услышал его крик, разносившийся по всему дому: «Убью обоих!»

Ты тогда удивился, не понимая, в чем дело, что вдруг нашло на парня, что за история с фотографией подружки, а сейчас подумал: наверняка староста вашей комнаты, несмотря на свою неприязнь к Новенькому, не доложил о происшествии; и тут Новенький опять прицепился:

— Надо думать, не из-за пустяков!

И Бледный с Меченым громко захохотали, но он не отстал и вдруг начал упрашивать:

— Ладно, забудем ту историю!

И опять — никакого ответа; лица обоих ничего не выражали, глаза смотрели куда-то вдаль, и ветер, поднявшийся под вечер, порывами налетал с западных холмов, кружил над бухтой и обрушивался на дома, и чудилось — ты невесомо паришь в воздухе, чудилось — сделав шаг, потеряешь равновесие, странная легкость, состояние вроде опьянения, казалось, весь остров непрерывно кружится.

Ты заметил, что Новенький не спускает глаз с тех двоих, и вспомнил, что прошлой ночью ты стоял у окна, а позади в комнате слышалось дыхание, тяжелое дыхание Бледного и более высокий звук, это сопел Меченый, и ты подумал, похоже на вздохи женщины; третий, Новенький, ни разу даже не шелохнулся, как будто не спал, а только притворился спящим, бодрствовал в темноте, как в самый светлый день. И стало жутковато, когда, обернувшись и не увидев его, ты вообразил, что он сидит выпрямившись на кровати и следит за тобой, ты подумал, может, заговорить с ним, но промолчал из опасения, что он не ответит, будет сидеть и молча смотреть на тебя из темноты, смотреть на твой отчетливый силуэт на фоне ночного неба, а в это время те двое, ни о чем не подозревая, ворочались во сне, и ты вообразил, что спящие они беззащитны, чего ты никогда о них не сказал бы при свете дня. Надо было разбудить их, но ты не мог даже шевельнуться, ты чувствовал, что за тобой следят, чувствовал страх из-за этого незримого взгляда, а утром все было забыто, Новенький вскочил и швырнул в тех двоих подушкой, и ты вздрогнул, потому что по комнате гулял сквозняк, и тут весь дом словно закряхтел, и сразу показалось, что ты находишься где-то высоко-высоко над землей, а не на пятом этаже, что сидишь на платформе, которая одиноко плывет по волнам, а затемненные дома вдоль берега бухты словно стерты, весь полукруг, края которого стали совсем расплывчатыми на серо-голубом фоне и казались слегка вздрагивающими.

Он опять обратился к тем двоим, опять начал приставать, как было и на пароме, с той же настырностью, которую ты уже знал, с той же наглостью, с которой и тебе не давал покоя, словно еще до прибытия на остров ему надо было все разузнать о твоей жизни, он без конца расспрашивал о твоем отце и о матери, откуда они родом, но ты уже не помнил, как было дело: ты ли первым упомянул Зальцкаммергут, и после этого он заявил, что он тоже оттуда родом, он ли завел об этом речь и сказал, что несколько поколений его предков были хозяевами гостиницы на озере Траунзее и когда-нибудь он получит гостиницу в наследство. Потом он рассказал, что война застала его в Брайтоне, уехать не удалось, так он там и просидел до своего ареста, остался в Лондоне, хорошо, хоть родные ему переслали денег через швейцарское посольство, так что он — не беженец, он приехал учиться на курсах английского языка. Слушая Новенького, ты вспомнил маслянисто-черную блестящую воду и страх, охвативший тебя, когда ваш паром покинул гавань, когда все вокруг заволокло туманом, вспомнил безветрие и чаек, взмывавших над кормой, и медленное зигзагообразное движение парома вперед. Как только разрешили перемещаться на борту парома, Новенький очутился вместе с вами на корме, такой чистенький и аккуратный, словно в перевалочном лагере, откуда его привезли, условия были более человеческими, и его костюмчик с кантами на лацканах и рукавах напомнил тебе времена, когда ты в Вене чуть не на каждом шагу натыкался на несусветных динозавров в старомодных, якобы народных одеяниях, и ты только хмыкнул про себя, припомнив, как он все размахивал руками и не умолкая говорил, казалось, вздумал давать указания людям, которые стояли плечом к плечу возле бортового ограждения и, не обращая ни малейшего внимания на его бурную жестикуляцию, таращили глаза, высматривая в волнах мины, и испуганно дергались даже при незначительном сбое в ровном стуке пароходного двигателя.

Несмотря на все это, тебе не пришло в голову, что допрос может иметь какое-то отношение к Новенькому; ты сидел рядом с Бледным и Меченым перед закрытой дверью на втором этаже гостиницы, вам запретили разговаривать и вызвали сначала одного, затем и другого; когда они вышли из кабинета, ты по их лицам пытался понять, что тебя ждет. Вы жили в одной комнате уже целый месяц, но ты почти ничего не знал о них — только то, что оба были студентами и бежали с континента при фантастических обстоятельствах: глубокой ночью, в крохотной весельной лодчонке ушли в море, спасаясь от фронта, который на нидерландском побережье с каждым часом подступал все ближе, а на рассвете их подобрал британский корабль; тебе показалось, что из-за закрытой двери кабинета, в котором они скрылись, один, а потом и второй, — донеслись слова, которыми они обычно завершали рассказ о своем бегстве, они вопили, что никого и ничего у них нет на свете, но о третьем, о Новеньком, не было сказано ни слова. Когда они вышли, ты по их молчанию догадался только, что беседа предстоит серьезная; а третий — ты ни разу не вспомнил о нем, пока сидел в душном коридоре; стены до высоты твоих глаз были выкрашены коричневой краской, казавшейся похожей на засохшую кровь, а выше оставались белыми, и все углы здесь были закругленными, будто для того, чтобы никто не мог раскроить себе череп.