Праздник цвета берлинской лазури

Внезапно у Замира зачесался нос. Он поднес руку к лицу, и на ладонь упало несколько капель крови. Юноша ощутил слабость, перед глазами замельтешили черные точки. С трудом Замир спустился к фонтану, мраморной фигуре мочащегося Путти, в неверном свете лампы несколько раз смочил нос, но кровь не останавливалась. Похоже, без холодного компресса не обойтись. В детстве у Замира часто шла носом кровь, он просыпался и обнаруживал кровавые пятна на подушке. С годами все прошло, и теперь он не понимал, что происходит. Единственной возможной причиной этого недомогания юноше казалась усталость. Отходя от фонтана, Замир еще раз глянул на хмурого мальчика, обреченного вечно справлять малую нужду.

Чтобы не волновать Умберту, он решил остановить кровь самостоятельно. Рядом с фонтаном росли лимонные деревья, тонкие ветки сгибались под тяжестью спелых плодов. Замир сорвал один из них, очистил и выжал сок себе в нос, откинув голову назад. В носу запекло, как огнем. Вскоре кровотечение остановилась. Кровотечение вполне мог вызвать едкий запах краски, который с некоторых пор стал раздражать юношу. «Не хватало только, чтобы у меня появилась аллергия еще и на краску», — подумал он.

Вернувшись на леса, Замир вновь вступил в схватку со смертью. В ведерке с берлинской лазурью одна за другой гибли ночные бабочки.

Умберта часто навещала Замира по ночам. Вот и теперь она стояла и молча, чтобы не помешать, смотрела, как он работает.

Текучие, беспокойные образы, будто созданные бродячими духами, готовы были сорваться со свода и продолжить свою пляску в небе над виллой. Планеты и созвездия вращались в глубине берлинской лазури, которая засасывала как водоворот, звала в бездну. Роспись пронизывало ощущение нереального покоя, порожденного галлюцинацией или безумием. Вглядываясь в изображения на своде, зритель оказывался один на один с загадкой бесконечности. Звезды дрейфовали в небесной шири, как рыболовецкие суда, ждущие возвращения в родной порт. Восхищенная Умберта заплакала. Со слезами на глазах она крепко-крепко прижала к себе Замира, чтобы ощутить биение его сердца. Тело юноши показалось ей бесплотным, далеким, как будто все его силы впитал расписанный свод.

С трудом шевельнув онемевшими губами, Замир улыбнулся девушке. На белой тунике Умберта заметила красные пятна, но не придала этому значения, приняв их за брызги краски.

— Это просто чудо. Какой ты молодец! — восторженно сказала она.

Больше всего Замир любил говорить о своей работе и с воодушевлением ответил:

— Я попытался представить то, что находится за пределами обычного человеческого восприятия.

В бледном свете Умберта светилась красотой, и только в глубине глаз плескалось страдание. Кончиком кисти Замир указал на один из фрагментов картины:

— Мы как эти два кипариса на переднем плане — обнялись и поддерживаем друг друга.

Гордая своим Замиром, Умберта поцеловала его. Среди бумаги, красок и грязных кистей, разбросанных по площадке лесов, они слились в объятии. Замир собрал последние силы, противостоя отраве, пожирающей его, и в очередной раз с пылкостью доказал ей любовь. Потом они еще долго лежали и смотрели на их собственное звездное небо.

26

Ссора разгорелась совершенно неожиданно. Предметом раздора оказались копии колонны Траяна. Утром на виллу заявился режиссер прямого эфира Марко Болди, волосатый тип с темными глазами, мутными, как дым трубки, которую он не выпускал из руки. Жирен он был до такой степени, что фирменный крокодильчик «Лакост» на его груди скорее напоминал гиппопотама. Только соломенная шляпа и красные круги под глазами намекали на его профессию. Болди как будто специально сделал все, чтобы не понравиться Каробби. С хозяйским видом он воздвигся напротив декораций, утопив сандалии в гальке, выбрал наиболее устойчивую позицию для своих ста пяти килограммов убойного веса и набросился на колонны, грациозно стремившиеся в небо:

— Что это за болванки тут по бокам? Их надо немедленно убрать, они мне кадр сбивают.

Каробби стремился сохранять хладнокровие в любых ситуациях, но тут не выдержал. Люди, которые хозяйничают в чужом доме и суют нос не в свои дела, выводили его из себя.

— Если вам не нравятся триумфальные колонны Траяна, можете быть свободны. Мы как-нибудь переживем ваше отсутствие. Вряд ли мы должны согласовывать с вами каждое наше решение, — ответил он в непривычно грубой манере.

Выпучив глаза от ярости, Болди процедил:

— Режиссер здесь я. Что дадут в эфир, решаю тоже я. Если я уйду, никакого эфира не будет.

Красный от негодования, Каробби молча развернулся и зашагал прочь. Его догнал Руджери и умоляющим тоном рыночного лавочника зашептал:

— Доктор Каробби, будьте снисходительны. Все режиссеры немного чокнутые, сначала они пыжатся, пытаются показать, чего стоят. Но я вас уверяю, Марко Болди — лучший из всех. Он уступит, не беспокойтесь, я знаю к нему подход.

— Я не хочу, чтобы наше представление превратилось в балаган. Ваш режиссер лишний раз утвердил меня во мнении, что все телевизионщики грубы и невежественны.

— Он режиссер развлекательных программ, нужно помочь ему разобраться…

— И что же я, по-вашему, должен сделать для этого господина? — спросил Манлио, насмешливо взглянув на архитектора.

— Объясните ему все как следует, расскажите о нашем проекте как можно более подробно. Только вы можете убедить Болди. Вы очаруете его своим рассказом, объясните ему, что декорации в мельчайших деталях реконструируют прошлое, повторяют аналогичную постройку восемнадцатого века. Немного терпения, на коленях вас умоляю. Мы никак не можем отказаться от Болди.

Руджери прекрасно знал, что Манлио согласится на что угодно ради возможности лишний раз продемонстрировать свою эрудицию. Стремление блеснуть знаниями было его ахиллесовой пятой. Делано нахмурившись, Каробби проговорил:

— Не могу сказать, что бы я очень хотел разговаривать с этим невеждой, но так и быть, я удовлетворю вашу просьбу. Я буду вон там, под смоковницей. Вы объясните ему ситуацию, и, прошу вас, так, чтобы мне больше не пришлось спорить. Вы прекрасно знаете, что меня и без того раздражает вся эта история с телевидением.

Принесли холодное вино, дыню, инжир, ветчину, колбасу с тмином, хлеб. Каробби сухо начал:

— Дорогой Болди, вы должны ясно представлять себе базовую концепцию этого периода, отраженную во всех искусствоведческих трактатах. Колонна Траяна красной нитью проходит сквозь живопись и культуру всего восемнадцатого века. Достаточно упомянуть о Юбере Робере или о Паоло Паннини. Как же колонны могут отсутствовать в реконструкции праздника той эпохи?

Увлеченный белым вином, Марко Болди вяло посмотрел на Манлио и неохотно кивнул.

— В тысяча семьсот двадцать девятом году посол Франции в Риме, Мельхиор де Полиньяк, решил по случаю праздника украсить Навонскую площадь. Мы черпаем вдохновение в этом историческом событии и детально воссоздаем его. Колонны Траяна символизируют собой триумф и являются основой композиции.

Руджери слышал это десятки раз, Болди дремал. В редкие паузы вклинивалось жужжание мухи, которая старалась сбить Манлио с толку, но тот неумолимо продолжал:

— Колонны выделяют центральный сегмент композиции, что присуще архитектуре эпохи Возрождения, а расстояние между ними привносит ощущение масштаба и целостности.

Обессиленный Болди прервал его:

— Хорошо, хорошо. Вы меня убедили.

Режиссер знал, что к чему в этом мире, и понимал, что не стоит перечить такому человеку, как Каробби, тем более что он производит замечательное вино. За благосклонность Руджери пообещал режиссеру двадцать пять тысяч евро, и тот совершенно не хотел терять деньги из пустого упрямства. Изобразив на лице свою лучшую улыбку, широкую и снисходительную, Болди продолжил:

— Я прекрасно все понимаю. Мне просто хотелось бы сделать событие менее театрализованным.

— Театрализованный или нет, проект таков, каков он есть. Речь идет об исторической реконструкции, а не о шоу с лилипутами и подтанцовкой!