Сочинения. Том 1. Жатва жертв

До стрелка меньше четырех метров, но через ларингофон голос доносится, как со дна глубокого колодца:

— А Вергасов-то наш отмочил! И что он в Лушке нашел: два уха, два глаза, — заскучал стрелок на «камчатке».

— А командир что на этот счет думает? — это Пономарев.

Не время, не место и не ему такие вопросы задавать. Провел пальцем под носом, порыскал зачем-то по карманам. Увидевший его в этот момент догадался бы: никак Чугун — большой монах! Но летчик разгорячился: Вергасов — дурак, и сказать это можно про всякого, кто делает из какой-нибудь бабенки пуп мироздания. Лично он всегда удивлялся, когда какая-нибудь шустрая пустышка вертела хорошим, толковым мужиком. Другое дело «коты», которые не могут пройти мимо любой юбки. Кроме пустозвонства и разгильдяйства, у них в душе ничего не найдешь — как не мешай кочергой.

Ему повезло. Настя — кастелянша командирского общежития как-то, меняя постельное белье, рассказала, какими уловками женщины завлекают мужчин. А рассказала ему потому, что он — мужчина самостоятельный, о них, женщинах, все знает и никакими хитростями его не обведешь. За это и уважает. Слушая Настю, Чугунов удивлялся, с каким умом, дипломатией, упорством женщины охмуряют мужчин, без которых им не устроить свою судьбу, и стал сочувствовать их маневрам. Когда начался их роман, он чувствовать себя так, будто с Настей они весело кого-то провели. И даже прощался с насмешливой лаской. Обещал писать. Но так и не написал, потому что не знал слов, которые продлили бы эту игру. Нет, ему повезло. Вспоминая прошлое, он не чувствует себя обделенным на пиру жизни.

— Командир, справа внизу немцы.

На других «пешках» также заметили противника — жестикулируют. Четыре чуть видные серебряные черточки идут одним с эскадрильей курсом. Взглянул на показатель скорости.

— Не волнуйтесь, соколы: мы им не «ТБ» и даже не «СБ». Через полторы минуты они растают за нашей кормой, как Балеарские острова. Но на время изменим курс, а то приведем поганцев к переправе на своем хвосте. Штурман, просигналь Самоцветову наш маневр.

Что такое! На «семерке» машут руками! Там требуют держать прежний курс. Неужто рыцарь гарнизонной службы берет руководство полетом на себя! Я не дам вам, сукиным детям, проиграть войну! Чугунов бросает «пешку» вправо, сцепился глазами со Стениным, из кабины высунул руку и показывает кулак.

Он продолжал ругаться и тогда, когда на «семерке» уже сдались: «Мало в мирное время дров наломали, они и в войне хотят свое дело продолжать! Это удумать надо — всех превратить в недоумков. И не скажи, и не рыпнись, молись на дураков… Затюкали вконец… Не покажи, что не пальцем деланный… Любит советская власть дураков…»

Уже оторвалась эскадрилья от «мессеров», уже снова был взят курс на переправу, а Чугунов все сводил счеты с начальством за дурацкие опыты над людьми. За подхалимаж. Не сразу спохватился, что ларингофон не был выключен. «Пономарев, что же вы меня не пнули, мол, прекращай поливать… А верно, слух идет, что у меня х… характер?»

— С чего это вы, командир! — вежливо отозвался штурман.

— Так, для ясности.

— Сказать, товарищ лейтенант? — это включился в разговор стрелок.

— Говори смелее, над переправой будем через пять минут.

— Скажу как на духу.

— Не пугай! — полусерьезно всполошился Чугунов.

Все трое рассмеялись и про вопрос забыли.

Вот чему нас жизнь научила: смеяться, когда приходит ТОЩАЯ ТЕТЕНЬКА С КОСОЙ. И за этот урок, дорогая, спасибо.

— А между прочем, лейтенант, у поэта не Балеарские, а Азорские острова.

— Куда меня угораздило попасть — в компанию ученых мужей!.. Начинаем снижение.

Чугунов покачивает крыльями. Начинается перестроение в осевую линию. Стрелок ругается: кто-то там чуть не сшибся с соседом.

Вот и река. Где переправа?

— Штурман, где переправа?.. Ах, вот ты где! — Пыль над дорогой выдает приближение к понтонному мосту.

К западному берегу лес подходит вплотную, восточный берег гол — лишь там, где мост уперся в наш берег, виднеется что-то вроде жиденькой рощицы, к ней и выползает зеленая гусеница немецкой техники.

Для тех, кто в это время продвигался по шаткому понтонному мосту, для тех, кто в длинной колонне, растянувшейся на километры лесной дороги, дышал воздухом, в котором смешивались запахи хвои, дизельные выхлопы грузовиков и тягачей разных марок всей Европы и собственного полупраздного в этот час тела, приближающаяся эскадрилья Чугунова была чем-то вроде небесной пыли, а для дальнозоркого глаза — черточками, то пропадающими в дрожании воздуха горячего дня, то возникающими, как кровяные шарики на радужной оболочке глаза. Для зенитной батареи, развернувшей свои стволы по обе стороны широкой ленивой реки, это были свои «МЕ-110», возвращающиеся после рейда на русские тылы: русские двухмоторные «ПЕ-2», которых они еще не видели, были от них мало отличимы.

В этот полуденный час у каждого образованного, не лишенного честолюбия немецкого офицера был повод проникнуться сознанием своего участия в величественном событии — в переправе через реку, служившую тысячелетие чужому народу священным и последним естественным оборонительным рубежом. Командованию переправа открывала самые заманчивые оперативные возможности. Карта, развернутая в дивизионной штабной машине, позволяла генералу М. их воочию видеть. По рации он обсуждал со штабом корпуса, какие варианты предпочтительны.

Чугунов сбрасывает газ и делает «горку» — самолет почти неподвижно повис в воздухе. Сейчас машина — словно молот, занесенный над переправой. Штурман от волнения закашлялся: пикирование что «цирковой номер». Его начали отрабатывать лишь перед самой войной. Чугунов может по памяти процитировать грозный приказ наркома, начинающийся с фразы: «В последнее время в авиационных частях и военно-летных училищах при отработке сброса бомб с пикирования участились аварии с потерями среди личного состава и серьезным материальным ущербом». Заканчивался приказ обещанием сурово наказывать нарушителей инструкций по пилотированию и технической эксплуатации летной техники. Чугунов, прошедший организованные после наркомовской грозы спецкурсы, курсантов наставлял так: «При входе в пике — не блевать, при выходе — не портить воздух».

Пора! Толкнул штурвал вперед. «Пешка» клюнула носом, а его, как мячик, подбросило вверх. Но ремни держат и тащат за машиной в километровую пропасть. На дне ее — тоненькая веревочка, перетянутая между двумя берегами реки. Скорость растет, голова разбухает под шлемом, режет глаза — будто на пламя газосварки пялишься. Боли нет, но тем отвратительнее: будто кол вошел в пах и проходит все выше вместе отрыжкой столовской вермишели и полупереваренного мяса. В кабине задымило — в воздухе вся пыль, набившаяся в невидимые щели в цехах завода, на аэродромах перегонки… Переправа растет, тело зеленой гусеницы расчленяется на танки, грузовики, бронетранспортеры… На мосту в разные стороны разбегаются фигурки.

— Правее ноль-20! Еще правее… — кричит штурман.

— Какое тут прицеливание! — скрипит Чугунов зубами, чуть заметное движение рулей — и тонны металла бросает из стороны в сторону, как ветер бумажку.

— Сброс!

На секунду закрывает глаза. Сейчас две туши бомб летят рядом под крылом самолета. Сопротивляясь той силе, которая приплющила к креслу, тянет штурвал на себя. Кровь отливает от мозга. Бывает, пилоты теряют сознание, бывает, отваливаются плоскости аппарата. Но если даже его «тройка» развалится на куски, он будет продолжать в пустом воздухе управлять своими руками и ногами, как в живом самолете, — так летит обезглавленный петух, уже не зная куда и зачем.

Понтоны, дорога в лесу, белесая трасса зенитных снарядов над фонарем кабины — все промелькнуло в доли секунд. — Попал Агапов, попал! — слышит стрелка, на попечении которого наблюдение за задней сферой. «Дурак дураком, — бубнит себе Чугунов о диалектике Агапове — но, вишь, пользу приносит». Но где остальные?.. Куда все подевались? Сбили?.. Повернули назад?..