Северное сияние

— Я покажу вам нечто, что мгновенно заставит вас уехать.

Мы шли под мокрым снегом, и я видел, что Буковский косится на меня. Я должен был собрать все силы, чтобы не спотыкаться и идти ровно. Наверное, он опасался, что я упаду, иначе зачем было на меня так коситься.

Идти было недалеко, больница была поблизости от домика трафиканта и сидящего над ним турка, почти напротив моего теперешнего прибежища, гостиницы «Двор». Доктор Буковский раскланивался направо и налево, пока мы шли по больнице, наконец распахнул передо мной дверь в небольшой, пристроенный к главному корпусу флигель. Мы вошли в какую-то приемную, и нам навстречу поднялся служитель в кожаном фартуке. Буковский молча надел халат и какое-то время копался в шкафчике. Не найдя ничего более подходящего, он протянул мне нечто вроде синей робы, скорее всего, принадлежащей мужчине в фартуке. Затем он прошел в соседнюю комнату и с вежливым, несколько ироничным поклоном пригласил меня внутрь.

Первое, что бросилось мне в глаза, были голые ступни, торчащие из-под простыни. На мгновение я остановился и окинул взглядом зал, до половины выкрашенный белой масляной краской, которая уже успела стать грязновато-серой. На грубо сколоченных дощатых столах лежало несколько трупов, покрытых простынями в грязно-бурых пятнах. Столы чем-то напоминали мясницкие колоды для разделывания туш. У человека в кожаном фартуке, стоявшего за нами, была черная борода и птичьи глаза — не то галки, не то вороны.

Буковский резким движением сдернул простыню с ближайшего трупа. Голое мужское тело было по всей длине разрезано и грубо зашито суровой черной нитью. Ребра выпирали из-под кожи, голова была откинута назад, живот втянут так, что казалось, тело прилипло к доскам и его покрывает одна лишь кожа.

— Этого подобрали вчера в Ленте, — сказал Буковский. — Был почти без печенки. Цирроз, жуткий цирроз. Вот чем кончает человек, когда пьет.

Потом он ходил от трупа к трупу, сдергивая с них простыни, и что-то говорил, но я неожиданно перестал видеть и слышать. Тот, с черной бородой, в фартуке, поддержал меня. Видимо, привык, что люди теряют здесь сознание. Я прислонился к стене и закрыл глаза.

У меня и в самом деле закружилась голова, может, от спертого воздуха и тяжелого запаха дезинфекции, трупов и химикатов. Когда я открыл глаза, врач накрывал простыней труп в углу.

Он подошел ко мне, и я опять увидел его глаза совсем близко от моих, как на улице.

— Странно расширенные зрачки у вас, — сказал он.

Я представил себе свои странно расширенные зрачки.

— На вид вы здоровы, — сказал он. — Только вот глаза…

Взяв меня за запястье, посмотрел на часы. Кивнул и зашагал по помещению, оставив меня у стены рядом с человеком в фартуке, который стоял не шелохнувшись.

— Некогда вы говорили, что интересуетесь антропологией, — неожиданно сказал он. — Прозектура — прекрасное место для антропологических изысканий.

Его голос звучал неестественно звонко. Он ходил все быстрее и быстрее. Мне захотелось уйти, я не мог слышать его голос, видеть этот зал, его беготню между трупами. Он же продолжал бегать и говорить.

— Знаете ли вы, — воскликнул он, — что за всю свою жизнь я не видел ни одного еврея. Ни одного. Ни живого, ни мертвого. Весь мир занят еврейским вопросом, я же до сих пор не видел ни одного еврея.

Чего он от меня хочет? Может, у меня и зрачки-то расширены оттого, что мне страшно находиться в этой комнате и на меня волнами накатывает слабость, я стараюсь не смотреть по сторонам, вообще никуда не смотреть, уж не думает ли он, что мои расширенные зрачки означают, что с моей головой что-то не в порядке, с головой и мыслями. Зачем он притащил меня сюда? Может, потому, что сам не совсем здоров, что его мысли мечутся, что эта нервная беготня, махание руками, выкрики означают, что именно с ним не все в порядке? В который раз за время моего пребывания в этом городе я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Первый раз я отчетливо почувствовал это, когда стоял на лугу, где вместо травы был снег. Тогда пространство сдвинулось и начало сползать по направлению к реке. Нет, это не у меня земля уходит из-под ног, это не я помешан, не я тронулся, хоть у меня и расширенные зрачки. Это сама земля колеблется и плывет под ногами, это доктор кружится, и этот черный в кожаном фартуке кружится, и весь мир летит и кружится и несется к краю бездны. Доктор кричит и машет руками, говорит о разуме, разуме, разуме, разумные фразы говорит о разуме, восклицает, восклицает все громче, выбегает в приемную и возвращается с листом бумаги, сует его мне под нос, и теперь уже я, теперь уже я совсем близко вижу его зрачки, белков нет, вся поверхность глазного яблока — один огромный черный зрачок, который быстро поворачивается, и вертится, вертится там, у него внутри, в черепе, в то время как весь мир несется куда-то в бездну.

Вторую половину дня и всю ночь я проспал. Проснувшись, подсчитал на пальцах, сколько же часов я спал. Хотел побриться, но крем для бритья кончился. Да и лезвие было в таком состоянии, что я боялся порезаться. Не ходить же мне по улицам с порезанной физиономией. И пусть Главина говорит, что хочет. Он каждое утро так выскабливается, что вся кожа у него в ссадинах. Администрация гостиницы потребовала, чтобы я погасил счета. Потерпите немного, сказал я, совсем немного. Сколько? — спросили они. Каких-нибудь пару дней, я все оплачу и съеду. Я был собран, бодр и трезв и думал, что весь мир, по крайней мере та его часть, где находится город, стоит на ногах куда менее твердо, чем я. Вечером я слонялся по улицам, снова был в церкви на высоком берегу реки, в церкви святого Иосифа. Потом в Ленте искал Главину с Федятиным, но не нашел, опять бесцельно бродил, пока не повстречался с той женщиной.

Лизелотта потащила меня с собой. С вами и в самом деле что-то стряслось, сказала она, почему вы не бреетесь? Ведь вы побреетесь, не правда ли, ну, обещайте мне, что вы побреетесь, тараторила она, и я послушно кивал. Если бы она мне сразу сказала то, что сказала потом, я бы никогда не пошел с ней. А так она сказала мне это только перед самым домом: знаете, дорогой господин Эрдман, мы о вас самого высокого мнения.

— Правда? — спросил я, чтобы что-то сказать.

— Правда, правда. Ведь мы не такие, как те, с кем вы до сих пор водили компанию и которые вас так подло бросили в тяжелую минуту.

— Тондихтер тоже так считает, — заметил я.

— Кто?

— Тондихтер.

— A-а, наш гений, — засмеялась она. — Конечно, он думает так же, как и все мы. Мы никогда никого не бросаем в беде. Отверженные и забытые, мы всех принимаем в свои ряды.

Я хотел сказать, что не чувствую себя ни отверженным, ни забытым, как, впрочем, не нуждаюсь и в спасении, что я лучше пойду пить с Федятиным и Главиной, но сам не знаю, почему не сказал. Она несла несусветную чушь, но была так любезна и заботлива, что я — хоть и помнил, что говорили о них в салоне, среди восточных ковров, мол, эти люди даже души человеческие покупают, впрочем, и евреев там тоже не слишком-то жаловали (весь этот сумасшедший мир несет одну и ту же несусветную чушь!) — даже и не заметил, как мы оказались перед ее домом, и мне, естественно, уже неудобно было отказаться. Она и в прихожей продолжала щебетать о том, что тондихтер, их гений, который — как вы, наверное, заметили — слишком склонен к артистизму, хотя все гении склонны к артистизму, не правда ли? — трещала она звонким голоском, — что я, по мнению тондихтера, высокообразованный и интеллигентный человек, хотя в последнее время несколько себя подзапустил. Но все это не столь важно, все это мелочи, и дружбу такого человека, как я, они умеют ценить очень высоко, да и как же иначе — ведь вы непременно приведете себя в порядок, не правда ли?

Они меня ценят, подумал я, а что они обо мне знают, какие качества могут они оценить, какую ученость? Однако вскоре я убедился, что они знают гораздо больше, чем я мог предположить. Оказывается, они знают даже то, что я говорил в компании инженера Самсы, знают, что я терпимо отношусь к национальным проблемам, у меня миролюбивые воззрения относительно социальных битв, я индифферентен к классовым и расовым различиям, я великий знаток оккультизма и антропологии и без надобности изображаю из себя обычного и скромного человека, этакого постороннего, находящегося в городе проездом. Только о Маргарите они не знают ничего или же благодаря врожденному такту, неотделимому от их национального характера, не упоминают об этом. Известно им и то, что я попал в трудное материальное положение, и будут рады мне помочь с определением на службу, если я собираюсь остаться, или просто деньгами, если собираюсь уехать.