Мой папа – Штирлиц (сборник)

Медицинская палатка была разбита перед входом на стадион. Там была страшная суета, кого-то приводили в чувство нашатырным спиртом, кого-то несли на носилках к «Скорой помощи». Увидев меня, одна из медсестер сказала: «А, гости пришли. Поздравляю!» – и протянула упаковку ваты, но заметив, что во мне дрожит каждая клеточка, спросила: «У тебя что, в первый раз?» И хоть я ей не ответила, она все поняла и успокоила: «Да не дрожи ты так, жить будешь, у всех взрослых девочек это бывает».

Но я продолжала дрожать. Тогда она завела меня за ширму, помогла стащить трусики, и поскольку других не было, забинтовала меня, как тяжелораненую, так что ни одной капельки не попало на униформу. Через несколько минут я вновь стояла рядом с Петей и Славиком. Их распирало от любопытства, но лезть ко мне с вопросами я их уже отучила.

Наконец передние знамена зашевелились, колонна подтянулась и стала убывать в открывшиеся двери. Наша знаменная группа замыкала шествие. После туннеля, в огромном, ярко освещенном пространстве я ослепла и ориентировалась только на Славкин голос: «Тяни носок, равняйся, руку держи, раз-два, раз-два». Аня потом рассказывала, что зрелище было великолепное: зеленое поле, белая униформа, алые бархатные знамена.

Пока говорили речи, вручали цветы, танцевали, пели и кувыркались, мы стояли перед правительственной трибуной по стойке смирно. Тело мое одеревенело, пот затекал в глаза, голова кружилась, но я даже пальцем ноги пошевелить не могла. Когда, наконец, прозвучала команда к выносу знамен, я сделала все, как положено, но почему-то колонна зашагала в одну сторону, а я в другую. Стадион ахнул. Еще бы! Такой позор на глазах у иностранцев и лично Леонида Ильича! К счастью, далеко уйти мне не дали. Славка, как сайгак, в два прыжка догнал, схватил за руку и увлек за собой. После парада он чуть не задушил меня, а старшая вожатая смерила таким взглядом, что я поняла – добром это для меня не кончится.

Казалось, все надо мной смеются, и я бы точно убежала в горы, если бы не мысль об Ане – как же она без меня, и подозрение, что медсестра просто хотела меня утешить, а на самом деле я смертельно больна. С одной стороны, мне было очень страшно, с другой – я понимала, что только смертельная болезнь оправдает меня в глазах товарищей. Люди ведь вообще жалеют только умирающих или уже мертвых. Еле переставляя стертые бинтами ноги, я вошла в медкабинет. Медсестра хмуро меня выслушала и объявила, что смерть моя лет на семьдесят откладывается. Потом она прочла мне лекцию про физиологические изменения в организме у девочек во время переходного периода и, узнав, что мама ни о чем подобном меня не предупреждала, проворчала, что половое воспитание в нашей стране находится на пещерном уровне.

Вечером меня песочили на совете дружины. Я смотрела в пол и только по Сережиному голосу догадывалась, что он осуждает меня не от души, а по необходимости, зато остальные как с цепи сорвались. На упреки я отвечала молчанием. Да и что я могла сказать в свое оправдание, если сама себя осуждала за то, что опозорила дружину в глазах всего «Артека». Тайным голосованием меня отстранили от должности флаговой и на мое место назначили другую девочку.

Аня дежурила у двери и, будто в сачок, поймала меня, когда, вся в слезах, я вылетела из пионерской.

– Не переживай, – шепнула она, – скоро все забудется.

Но, обливая слезами ее пухлое плечо, я провыла:

– Такой позор не забыва-а-а-ается.

Тогда она грустно сказала:

– Все равно ты счастливее меня. У меня ревмокардит, нога вывихнута, и купаться мне не разрешают.

Мне было очень жалко ее, но представить себе, что кому-то сейчас может быть хуже, чем мне, я просто не могла. Аню все любили, а меня презирали, да и купаться мне тоже не разрешили из-за этой дурацкой менструации.

Пока отряд был на пляже, мы с Аней сидели в зашторенной палате и рассказывали друг другу о своей жизни. Вообще-то условия наши были очень разные. Аня жила в центре Москвы в пятикомнатной квартире со всеми удобствами, а я в провинциальном городке в рабочем общежитии с кухней и туалетом на сто двадцать семей. У Ани были мама, папа, бабушка и собака, а у меня, кроме мамы, никого на свете. Летом она жила на собственной даче, а я таскалась по лагерям. Но было в нашей жизни и много общего. Так же, как и у меня, у Ани не было друзей, так же, как и я, она с детства мечтала попасть в «Артек» и молилась, чтобы врачи разрешили ей сюда приехать. Выходило так, что Бог все-таки существует, раз ответил на наши молитвы, но даже друг с другом говорить на эту тему мы не решались.

От всеобщего осуждения я спряталась за ее широкую спину, и теперь мы почти не расставались. Из-за того, что она не могла быстро двигаться, нас освободили от хождения строем. В столовую мы приходили, когда отряд уже топал обратно, и не спеша пировали вдвоем в пустой гулкой столовой. Дома, доедая за мной оставленное на тарелке, мама упрекала за то, что я малоежка. Посмотела бы она на меня сейчас! Аппетит прорезался просто зверский. За обедом я съедала по пять котлет в один присест. Про бутерброды с черной икрой уж и не говорю. Нам, конечно, их не каждый день давали, но раза три за смену точно. Многим в отряде она не нравилась, поэтому я уплетала ее, как говорили у нас в казарме, «за себя и за того парня» и росла прямо на глазах. Было даже трудно представить, что в начале смены мы со Славиком были одного роста. Теперь я была чуть ли не на полголовы выше почти всех наших мальчишек, а он доходил мне только до плеча и с полным правом называл «Тетей Лошадью».

Сережу я почти не видела, но очень хотела видеть, поэтому, когда поблизости никого не было, подходила к висевшей в вестибюле Доске почета и жадно смотрела на его фотографию. Однажды кто-то увидел и спросил: «Что, завидуешь?» Я, как всегда, огрызнулась, но больше к Доске почета подходить не решалась, поэтому у меня созрел план украсть Сережину фотографию. Я понимала, что ему вреда от этого не будет никакого, зато я смогу любоваться на него сколько угодно. В свой план я не посвятила даже Аню, просто однажды ночью сделала и все тут, а утром выяснилось, что я совершила настоящее преступление.

Сначала кражу обсуждали на совете отряда, и вожатая просила преступника сознаться по-хорошему. Потом звеньевые допрашивали каждого члена звена. То же происходило в других отрядах. Я молчала как партизан. Новая фотография уже давно висела на Доске почета, а старую все искали. Во время ужина состоялся тайный рейд по палатам. Вот тогда-то у меня под матрацем и обнаружили ту несчастную фотографию.

Я вернулась из столовой, а в спальне меня уже поджидали разгоряченные сенсацией девчонки. Фотография лежала поверх моей развороченной постели, через несколько минут должен был состояться товарищеский суд, но дожидаться его я не стала. Схватив фотографию, я выбежала из палаты и кинулась куда глаза глядят. А глядели они на море.

Было еще светло, но на пляже не было ни души. Я спряталась за самый дальний валун, поцеловала Сережу, в последний раз посмотрела на него, потом разорвала фотографию на мелкие кусочки и, обливаясь слезами, похоронила под галькой. Что теперь делать, я не знала, представить свое возвращение в дружину не могла. Мне казалось, что жизнь моя кончена, что, запятнав себя таким позором, я могу лишь умереть.

Сумерки сгущались. В Морском лагере прозвучал горн к отбою. Скоро небо слилось с морем и мир накрыла мягкая, душная, как бархатное покрывало, тьма. Лишь в двух шагах от меня белела кромка волн да время от времени горизонт озарялся лучом пограничного прожектора. Луны не было. Море, как спящий гигант, дышало рядом мерно, бесстрастно, и ощущение позора, недавно казавшееся мне таким всепоглощающим, стало таять. Постепенно я смирилась со своей участью, исключение из «Артека» было неизбежно, терять мне было нечего… и я решила искупаться. Не возвращаться же домой с позором, так ни разу и не поплавав в море.

Море приняло меня в свои упругие объятия, и через несколько минут я превратилась в нимфу – дочь Луны и Моря. Служанки отца – теплые, ласковые волны – укачивали меня, но я тосковала по пропавшей матери. Я звала ее, но она не появлялась, лишь ее посланницы – звезды пели мне колыбельную на своем беззвучном языке. Из забытья меня вывели голоса, что-то кричащие в мегафон. Кто-то шел вдоль кромки моря, освещая себе путь фонариками. С самого начала смены нас пугали пограничниками с собаками. По берегу проходила государственная граница, с другой стороны моря находилась Турция. Из страха перед пограничниками я даже в самых дальних своих ночных путешествиях к морю не спускалась, а тут почему-то про них забыла. Метнувшись к валуну, за которым лежала моя одежда, я торопливо натянула ее и, подняв руки, вышла навстречу человеку с фонариком, которым, к моему огромному облегчению, оказалась наша вожатая. Увидев меня, она так возликовала, что не сразу даже рассердилась.