Люди книги

Хиршфельдт смотрел на высаженные вдоль Рингштрассе молодые липы и клены. Они уже подросли и бросали на дорогу узкие полоски тени. Когда-нибудь здесь будет тенистая аллея. Возможно, по ней будут ходить его потомки…

А сам он пойдет домой, к своим детям, да, так и надо поступить. Предложит жене пойти всей семьей прогуляться в Пратер. Поговорит с женой о Давиде, и она поймет его озабоченность. Однако жены дома не оказалось, не было и детей. Фрау Хиршфельдт пошла к Герцлям, сказала служанка. А няня гуляет с детьми в парке. Франц почувствовал себя брошенным, хотя и понимал, что это глупо: ведь сам он так часто утверждал, что в этот час задерживается в клинике. И все же ему хотелось компании жены, он привык иметь то, что хочет. И что она нашла в безвкусной жене Герцля? Что Герцль в ней нашел? Хотя ответ на последний вопрос Франц знал.

Красота светловолосой фрау Герцль, ее вызывающе накрашенные ногти замечательно дополняли суровую серьезность рабби Теодора. Рядом с Юлией он даже не казался евреем, и Франц знал, что это способствовало литературным успехам его друга. Но говорить с Юлией было не о чем, все ее существование ограничивалось модой. Неужели его умная образованная Анна видела в ней интересного собеседника? Ну как могла жена тратить время на такую пустую дружбу, когда он хотел видеть ее дома! Он пошел в спальню и содрал рубашку с беспокоившим его воротником. Надел жакет. Ну наконец-то! Хиршфельдт покрутил головой, снимая напряжение в шее. Пошел в гостиную, спросил стакан шнапса и скрылся за развернутыми газетами.

Анна вошла в холл, но не заметила его и, склонив голову, вынимала заколки. Повернулась к зеркалу, сняла соломенную шляпу с широкими полями. Франц видел отражение ее лица. Она улыбалась чему-то, пальцы распутывали густые пряди волос, зацепившиеся за шляпу. Франц тихонько поставил стакан, подкрался сзади, поднял один из локонов и провел пальцами по шее жены. Анна вздрогнула.

— Франц! Ты меня напугал, — воскликнула она.

Ее лицо раскраснелось. Хиршфельдта вдруг поразила неприятная мысль: он заметил, что одна из крошечных обтянутых муслином пуговиц сзади на ее блузке была застегнута не на ту петлю. Дотошная служанка никогда не позволила бы ей выйти на улицу в таком виде. Крошечная деталь рассказала ему о большом предательстве.

Хиршфельдт взял жену за щеки и посмотрел на нее. Было ли это его воображение, или ее губы выглядели помятыми? Неожиданно ему расхотелось к ней прикасаться. Он отпустил ее лицо и вытер руки о брюки, словно запачкавшись.

— Это Герцль? — прошипел он.

— Герцль?

Она пристально вглядывалась в него:

— Да, Франц, я ходила к фрау Герцль, но ее не было дома, так что я…

— Не надо. Не надо мне лгать. Всю свою жизнь я провожу среди сексуально распущенных, среди рогоносцев и проституток.

Он провел большим пальцем по ее губам, прижал их к зубам.

— Тебя целовали.

Потянул за муслиновую блузку, и пуговицы вырвались из нежных петель.

— Ты раздевалась. Ты с кем-то переспала?

Анна задрожала и отступила от него на шаг.

— Я снова задаю тебе вопрос: это Герцль?

Карие глаза наполнились слезами.

— Нет, — прошептала она. — Не Герцль. Ты его не знаешь.

Он невольно повторил то, что сказал своему брату несколько часов назад:

— Ты бы удивилась, услышав, кого я знаю.

Его воображение заполнилось картинами: покрытый прыщами пенис барона, желтый гной, сочащийся из влагалища девушки, гуммы, пожирающие выжившего из ума Миттла. Он задыхался, ему нужен был глоток свежего воздуха. И он вышел, хлопнув дверью.

Покинутая Хиршфельдтом Розалинда одевалась, готовясь пойти на концерт. В квартете Беренсдорфа очень симпатичная вторая скрипка. Накануне в частном салоне музыкант весь вечер не спускал с нее глаз. После выступления подловил ее и сказал, что на следующий день будет играть в зале Музыкального общества. Розалинда только что надушила виски и раздумывала, не прикрепить ли к лимонной шелковой блузке маленькую сапфировую брошь, когда служанка объявила, что пришел Хиршфельдт. Розалинда почувствовала легкое раздражение. Почему он не пришел в свое обычное время? Он ворвался к ней в будуар и выглядел очень странно — жакет, взволнованное лицо.

— Франц! Как странно! Неужели ты в таком виде вышел на улицу?

Он не ответил, нетерпеливо расстегнул жилет и швырнул его на кровать. Затем шагнул к ней, спустил бретельку с ее плеча, принялся целовать с жаром, которого не бывало вот уже несколько месяцев.

Розалинда подчинилась тому, что за этим последовало. Потом приподнялась на локте и уставилась на него.

— Может объяснишь, что происходит?

— Ничего особенного.

Она подождала несколько минут, но, когда он ничего больше не сказал, встала, подобрала лежавший на полу пеньюар и начала одеваться для концерта. Если поторопится, успеет к первому антракту.

— Ты уходишь? — голос его прозвучал обиженно.

— Да, если по-прежнему будешь лежать здесь с каменным лицом. Мне определенно нужно уйти.

Она не на шутку рассердилась.

— Франц, ты целый месяц никуда меня не водил, не дарил ничего, не рассмешил ни разу. Считаю, что мне пора в отпуск. Поеду на курорт в Баден.

— Розалинда, прошу тебя, не сейчас!

Он расстроился. Ведь это он должен решать, когда прекращать отношения, а не она.

Она взяла брошь. Сапфиры прекрасно смотрелись на лимонном шелке, подчеркивая ее живые яркие глаза. Она воткнула застежку в тонкую ткань.

— Тогда, дорогой, назови мне причину, по которой я должна остаться.

Сказав это, она встала, кинула взгляд через плечо и вышла из комнаты.

В сгущавшихся сумерках Флориен Миттл ухватился за тонкий ствол липы, чтобы устоять на ногах, когда из синагоги выкатилась толпа хасидов в меховых шапках и заполонила улицу. Они говорили друг с другом на идиш. Миттл не рискнул идти навстречу потоку: уж слишком слабым он себя чувствовал. Надо подождать, когда они разойдутся. Миттл вырос в буржуазном окружении, и обычно евреи уступали дорогу христианину, ждали, когда он пройдет. Вена была слишком либеральной. Евреям позволили забыть свое место. Да неужели им не будет конца? День был не субботний, стало быть, у них какой-то еврейский праздник, иначе с чего бы они явились сюда толпой и в странной одежде.

Возможно, это был праздник в честь книги, которую ему поручили переплести. Этого Миттл не знал да и не интересовался. Он был рад, что у него есть работа, пусть даже это и еврейская книга. Подумать только: ему дали еврейскую книгу, предназначенную для провинциального музея. А ведь когда-то ему вверяли жемчужины имперской коллекции, самые красивые псалтыри, прекрасные средневековые рукописи… Прошло несколько месяцев, прежде чем музей вообще что-то ему поручил, так что бесполезно грустить о прошлом. Он будет стараться. Миттл начал с переплетной доски, сделал бороздки для застежек. У книги должен был быть замечательный переплет, судя по застежкам. Они так красиво гравированы, словно предназначены для имперской коллекции. Четыреста лет прошло, выходит, и тогда какой-то еврей был богат. Сумел сколотить деньжат. Но почему же не он? Нужно довести переплет до этого стандарта. Произвести впечатление на директора музея. Доказать, что он чего-то стоит.

Получить новую работу. Ему нужна работа. Нужно заплатить за лечение доктору. Возможно, он наврал насчет цены. Еврею он бы такую бешеную сумму не назначил. Миттл готов был держать пари. Все они кровопийцы, разжирели на христианских страданиях.

Миттл шел по улице, обиженный, напуганный, страдающий от боли. Боялся момента, когда нужно будет повернуть на плац. Маленькая площадь казалась ему пустыней Сахарой. Трудно было через нее перейти. Он шел по краю площади, жался к стенам домов, к железным оградам, за которые цеплялся: боялся, что случайный порыв ветра опрокинет его. Наконец добрался до своего дома. Долго сражался с тяжелой дверью. В изнеможении приник к колонне у нижних ступеней. Отдышался, перед медленным подъемом собрал волю в кулак. Миттл боялся лестниц. Воображение рисовало ему собственный труп, скатившийся со ступеней. Пробитая голова, неестественно вывернутая сломанная нога. Он схватился за перила и подтянулся на руках, как альпинист.