Жизнь насекомых

к ему найти не то себя, не то что-то еще.

– Нравится? – спросил Митя.

– Ничего, – сказал Дима. – Но главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму.

– Это не мой приятель, – сказал Митя.

– Ну и правильно, – сказал Дима, – я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвецу показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха – он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу.

– Выходит, и я тоже мертвый? – спросил Митя.

– Конечно, – сказал Дима, – а какой же еще? Но тебе это хоть можно объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.

– Спасибо, – сказал Митя.

– Пожалуйста.

Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, и от них остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков, пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в окружающей тьме – для полноты ощущения не хватало только их выветренных скелетов рядом с бутылками и чешуей.

– А чего это ты о танцплощадке заговорил? – спросил Дима.

– Я там был сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь, есть такая игрушка – два деревянных медведя с молотками? Двигаешь деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне.

– Знаю.

– Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а посмотришь вниз – и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.

– Ну и что?

– Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай, светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь – какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам – это…

Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.

– Не знаю, как объяснить.

– А ты уже объяснил, – сказал Дима. – Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.

– Да нет, – сказал Митя. – Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.

– Правильно, – сказал Дима. – Свет настоящий. Только откуда он?

– Что значит «откуда»? От Луны.

– Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная?

– Я бы сказал, что она скорее желто-белая, – ответил Митя, внимательно поглядев вверх. – Или чуть голубоватая.

– Скажи.