Элегия мертвых дней

Когда венцом долгой жизни становится одна-единственная книга, в этом нет ничего дурного, ежели книга эта обладает соответствующей ценностью. Я также допускаю, что чем стремительнее разрастается пишущая братия и становится повальным заболеванием убеждение, что „на уровень Хемингуэя как-нибудь потянем", тем ближе день, когда общество окажется вынужденным подвергнуть писателей ограничению – „одна книга за жизнь", чтобы не быть заваленным их продукцией.

А ведь и вправду: одно произведение высокого уровня – это совсем не мало. И тем не менее авторы, десятилетиями царапающие единственную свою книженцию, не вызывают у меня симпатии. Знаю: порой подобное неустанное ковыряние называют титаническим упорством, мне же оно скорее напоминает пробуксовку. Завершать в зрелом возрасте произведение, начатое в молодые годы, – это то же самое, что лепить фигуру человека с юношеским лицом и старческим сгорбленным торсом. За три десятилетия способ восприятия и переживания значительно меняется, а если этих изменений не происходит, значит, ты буксуешь на месте.

Во имя совершенства стиля Эредиа тридцать лет оттачивал и шлифовал свои „Трофеи". Результат оказался внушительным, по крайней мере согласно канонам парнасизма. В то же время Достоевский небрежностью своего стиля просто приводил критиков в отчаяние. Отдельные деятели даже намеривались засучить рукава и приняться редактировать его романы – где подтянуть фразу, где подчистить повторы, расправиться с отклонениями и излишней обстоятельственностью.

Как известно, в свое время Сомерсет Моэм грешил стилистическими изысками с целью подправить Толстого, Флобера, Стендаля, Диккенса, дабы, как он сам скромно заявлял, „их обновить и улучшить". И причина того, что он воздержался и не посягнул на Достоевского, вероятно, в том, что случай показался ему совершенно безнадежным.

Достоевский поистине обескураживает любителей компактной, синтетичной и лаконично-экспрессивной фразы. Но разве в этом вина серой змеи небрежности? Или же причиной тому лихорадочные усилия гения по возможности точнее выразить свои образы-видения? Можно ли представить того же Достоевского, который на протяжении тридцати лет, подобно портному или парикмахеру, вертится вокруг своей Неточки Незвановой, в то время как в его воображении напрасно ждут своего часа Раскольников и Соня, князь Мышкин и Настасья Филипповна, Ставрогин и Верховенский, Алеша и Иван Карамазовы?

Верно, даже Роден со своим неспокойным духом целых тридцать лет возился со знаменитыми „Вратами ада" – мечтой его жизни и крушением этой мечты. Потому что это нестройное, перенасыщенное, отступнически усложненное творение в конце концов оказалось негодным для того, чтобы украсить вход в Музей декоративного искусства. Вообще, не получились „врата". Скорее был создан какой-то Ноев ковчег. Но именно из этого Ноева ковчега на протяжении долгих лет Роден извлекал поразительных существ, родившихся в его наполненном мечтой и страданием мире, – Вечную весну и Вечного идола, Поцелуй и Боль, Адама и Еву, Минотавра и Данаиду, Теней и Мыслителя. Возможно, ошибочно задуманная Вселенная, при распаде превратившаяся в длинную вереницу удивительных шедевров, – вот что такое „Врата ада", неудача гения.

Вообще, гениям нелегко. Их постоянно страшат неудачи и непрестанно преследует мысль о собственном несовершенстве, они всегда чувствуют, что им чего-то недостает. Уже дожив до старости, Хокусай писал в эпилоге к своим „Ста видам горы Фудзи": „Я приобрел привычку рисовать формы предметов в шестилетнем возрасте, а к пятидесяти годам выпустил большое количество книг с иллюстрациями, но все, что я создал до семидесяти лет, вообще не заслуживает упоминания. В возрасте 73 лет я в какой-то мере усвоил строение птиц, животных, насекомых и рыб, а также, как растут травы и деревья. Таким образом, к 80 годам объем моих знаний должен возрасти, к 90 я смогу проникнуть в тайну вещей и к 100 прикоснуться к состоянию божественности. Когда мне будет 110, все, что выйдет из-под моей руки, – точка или линия – будет выглядеть живо".

Хокусай не дожил до 110 лет, он умер в возрасте 89, так что, очевидно, ему не удалось достичь состояния божественности. Вообще, гениям не везет. Им никогда не удается достичь совершенства, они считают, что их вечный удел – неудачи, и умирают с горьким сознанием, что ничего не сделали. Подобно Ван-Гогу, чьими последними словами были: „Мука будет бесконечной". Или подобно бедному Хокусаю, который покинул этот мир, так и не успев проникнуть в тайну вещей.

Воистину, бедный Хокусай. Бедный и в переносном и в буквальном смысле слова, потому что всю жизнь одевался в лохмотья и утолял голод пригоршней риса, не мыслил ни о чем другом, кроме как об этом проклятом и божественном рисунке. „Старик, одержимый рисованием", – так подписывал он свои произведения. И для того, чтобы знать, что он является всего лишь человеком простого труда, чтобы его не путали с другими, жадными до денег и славы, он поставил перед своей дверью маленькую табличку с надписью „Хокусай, крестьянин".

Да уж, гиблое дело быть гением. Никогда и ни в чем им не везет. А нашему знакомому товарищу Такому-то счастье прямо в руки лезет. Он еще в младые лета постиг совершенство и отдает себе в этом отчет. По этой причине годы подряд он вообще не правит рукописей, убежден, что даже возможные ошибки в них несут на себе печать неповторимости. А что до некоторых мелких несоответствий, например, подобных тому, что в первой главе у героя каштановые волосы, а в третьей – русые, или что в одном месте его зовут Васко, а в другом – Венко, так для того и существуют корректоры…

Причем, ступив еще в самом начале на путь совершенства, товарищ Такой-то не будет топтаться на месте, он двинет вперед. Творческий портрет у него постепенно начнет раскручиваться с такой быстротой, что не будет поспевать пишущая машинка. Придется оставить печатание и перейти к диктовке. Полулежа на диване в своем кабинете и вперив задумчивый взор в потолок, точно туда, где слегка потрескалась штукатурка, – „надо на днях непременно вызвать маляра и устранить это безобразие" – через неравные интервалы писатель будет выдавливать из себя нетленные сентенции, в то время как стенографистка, устроившись за столом, аккуратно будет их записывать.

Как всякая нормальная женщина, стенографистка не сможет порой удержаться от того или иного неуместного замечания:

– Ваша последняя фраза изобилует вводными предложениями, а главного в ней нет.

– Ну и что, что нет? – отвечает автор. – Ежели нет, то сама добавишь. Ну вот, прервала мысль…

Закончив стенограмму, секретарша обязана превратить ее в печатный текст, а после еще и отнести рукопись в издательство. Но будучи нормальной женщиной, она порой задает совсем уж глупые вопросы:

– Вы просмотрите рукопись?

– Чего ее просматривать? – в свою очередь спрашивает писатель. – Чтобы исправить твои ошибки?

– Есть некоторые несоответствия… – сконфуженно замечает женщина.

– Например?

– В шестой главе, где Драганов умирает…

– Ну так что же? В жизни всякое бывает. Умирают люди…

– Только вот в эпилоге он почему-то заявляется на празднество.

– Значит, ты что-то перепутала. Раз умер, значит, умер. Выкинешь его из сцены празднества. Словно праздник не может пройти без него.

– Есть еще некоторые…

– Если есть – правь. Не мне тебя учить.

Он смотрит на нее с нескрываемым раздражением и добавляет:

– И смотри – через день-два чтоб было готово. В понедельник начинаем новый роман.

– Длинный будет?

– Нет, коротенький. Страниц на пятьдесят.

– Роман на пятьдесят страниц? – удивляется незадачливая женщина.

– Ну, это лишь связующие страницы. Для основной плоти используем три старых рассказа и одну повесть.

– Но ведь там разные имена у героев!

– Имена! – выдыхает с досадой писатель. – Имена ты и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя. Какая разница – назову я его Сулё или Пулё, это ведь все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.