Испанский смычок

Я выдохнул:

— У искусства нет отечества.

Он ждал.

А я продолжил:

— Музыка — единственное из удовольствий…

— …которое не считается пороком. Да, я помню эти слова. Но порок…

— Руки Рамона…

— Да и другие шрамы. Не все из них видимы. Итак, ты побывал в Лисео. И знаешь, что там произошло.

— Не всё.

Альберто жестом приказал мне оставаться на месте, а сам ушел на кухню. Мне послышался звук открывающегося буфета, глухой стук стекла о дерево, затем последовала длинная пауза, пока он пил и приходил в себя. За это время успокоился и я, на что он, видимо, и рассчитывал.

Вернувшись, он сел на прежнее место, а я ждал, пока он не кивнул, тем самым разрешая мне спросить:

— Вы помогали этому человеку?

— Нет, самому Сальвадору я не помогал.

— Но вы знали о его плане?

— Только понаслышке.

Я не скрывал раздражения. Альберто, заметив это, нахмурился и, повысив голос, произнес:

— А ты думаешь, легко выступать, зная, что там кто-нибудь когда-нибудь швырнет бомбу? Не раз мы слышали, что нечто подобное может случиться. Что же, прикажешь всякий раз оставаться дома и отменять концерты и спектакли по всей Барселоне? Не лучшее решение. Эти угрозы, они были всегда, насколько я помню.

Не думаю, что все было именно так, как он говорил, и убеждаться в его невиновности у меня не было оснований.

— Если бы я рассказал руководству Лисео, — продолжал Альберто, — они бы отменили тот концерт… и многие другие. Я не был уверен, что страх может безоговорочно влиять на нашу жизнь. — Его лицо приобрело какое-то недоброе выражение: — В то время я думал, что только музыка способна на это. Звучит знакомо, не правда ли?

— Вы участвовали в политике? — осторожно задал я вопрос.

— Когда-нибудь ты сам поймешь, — сказал он спокойно. — Наша деятельность — это не совсем то. Чем больше живешь, тем больше узнаешь о людях по тому, как они живут, иногда их пути пересекаются с твоим самым непостижимым образом. Послушай, — добавил он, — я никогда никому не причинял вреда сознательно.

— Но вы чувствуете себя виноватым. Ведь вы же прекратили играть после этого.

— Я перестал играть не потому, что бросили бомбу, а из-за того, что случилось потом. Трагедия моей жизни — личная, не политическая.

Он рассказал, как на суде опозорили его дочь, тогда ей было девятнадцать лет, ее лишили возможности выйти замуж за того, кого она действительно любила: молодого человека из семьи известных каталонских банкиров, традиции которой уходили аж в глубь Средних веков. Юноша сдался под напором семьи и отказался от своего предложения. В конце концов девушка, по совету троюродных братьев и сестер, вступила в брак по расчету с аптекарем из Канады.

— Она не простила меня, — покачал головой Альберто. — Я не верю, что музыка может причинить вред, но в то же время не уверен и в обратном. Она не предотвратила всего того ужаса, да и никогда после не противостояла несправедливости, во всяком случае, я этого не наблюдал. И Сальвадору я не помогал. Не раз спрашивал себя — какая от этого польза? Не получив ответа, не мог позволить себе больше играть. Но может, у тебя, Фелю, получится творить добро с помощью музыки, так же как найти свою интерпретацию Баха. Не понимаешь? Думаю, тебе удастся быть не только хорошим, даже лучшим, — но и научиться созидать добро.

В ту ночь мне не спалось, я думал над словами Альберто и при этом чувствовал какой-то неприятный осадок. То ли я злился, что он таки не принял обвинений в своем соучастии? Или же из-за того, что происшедшее с ним напомнило мне историю мамы и дона Мигеля. А может, оттого, что он не помог или не остановил Сальвадора — не важно, что именно, но этого хватило, чтобы мне было скверно на душе?

Меня бесило, что от меня он ждал того, чего не смог сделать сам, более того, я этого не особенно-то и хотел, да к тому же мне просто-напросто было страшно не оправдать его ожиданий.

Из спальни я отправился через гостиную в ванную, откуда слышались голоса, доносившиеся из кухни.

— Всеобщая забастовка — да, хорошо, — говорил Альберто. — Но она перерастет в нечто большее. Радикалы хотят одного, анархисты — другого, республиканцы — третьего. Мои прежние друзья считают, что непременно нужно воспользоваться всеобщей неразберихой, и злятся на меня, что я отказываюсь присоединиться к ним.

Разговор прервался, я крадучись, чтобы только не скрипнули доски, стал пробираться обратно в спальню, и тут услышал: «Альма». Я остановился. Никогда прежде Альберто не называл маму по имени.

— Вы должны уехать, — сказал он так тихо, что я вынужден был напрячь слух. — Уехать домой, сейчас, пока есть возможность.

— Слава богу, — пробормотала она.

— В деревне у вас не будет сложностей, здесь же, в окружении известных людей, вам будет небезопасно.

— Фелю не захочет покидать Барселону.

— Но он должен, — сказал Альберто. — К тому же подходящее время для прослушивания. Независимо от его результата, он поймет, что мы для него сделали. В случае успеха у него появится другой учитель, возможно, где-нибудь в другом месте, но не здесь. Если он потерпит неудачу, то отправится домой, но будет все-таки в безопасности.

— Это то, чего я всегда для него хотела. — Ее голос понизился до шепота.

— Знаю, — сказал он, стул под ним скрипнул, будто он придвинулся к ней поближе, чтобы утешить ее: — А тебе?

— Мне?

— Тебе чего бы хотелось?

Я прикрыл уши, не желая слышать хриплый голос мамы и успокаивающий шепот Альберто. Стоя возле двери спальни, я невольно схватился за дверную ручку, мои уши оказались незащищенными.

— Сейчас не лучшее время, — говорила мама.

— А будет ли когда это лучшее время?

— Может, и нет.

Я почувствовал облегчение, и к собственному удивлению — грусть по отношению к ним обоим.

На следующий день в самом начале нашего урока Альберто объявил, что подумывает о том, как бы связаться с доном Хосе.

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал я.

Альберто поднял брови, но промолчал и потянулся к стопке партитур и моих записных книжек, которая громоздилась на полу и уже достигла уровня моих коленей.

— Ты должен подготовить что-нибудь. Например, из Сибелиуса, и непременно сонату. Я оставляю выбор за тобой, но как ты смотришь на Сонату соль минор Шопена? Скерцо продемонстрировало бы твое владение смычком.

— Только не Шопен.

— Лало?

— Нет.

— Что же тогда?

В конце концов я сказал:

— Первая сюита соль мажор Баха для виолончели.

— Какая часть?

— Я буду играть с самого начала, пока он не остановит меня.

— Ты так говоришь, будто речь идет о какой-нибудь корриде. Ты не должен ждать, когда он вытолкнет тебя с ринга, твоя задача — хорошо сыграть. Кроме того, первая сюита — самая простая и не для концертного исполнения.

— Она зазвучит, когда я ее сыграю.

— Не знаю, возможно, на дона Хосе произведет впечатление что-нибудь более современное.

— Тогда ему надо слушать джаз.

Альберто поднял руки, показывая, что сдается.

Я постукивал левой рукой по грифу виолончели, горя желанием разозлить его. Он же совершенно миролюбиво произнес:

— Это твой выбор, Фелю.

Его спокойствие только взбесило меня.

— Ах, ваша репутация? Разумеется, она ведь зависит от моего выступления.

— Ты ошибаешься. Она зависит только от моих поступков.

— И на меня вы не возлагаете никаких надежд?

— Ты даже не представляешь, как я на тебя надеюсь. Больше, чем кто бы то ни было, пусть ты и не мой сын. Между прочим, лишь немногие из этих надежд связаны с музыкой.

Голова у меня налилась свинцом, пальцы стали толстыми и неуклюжими. Мгновение назад я бы вспылил, сейчас же стоял совершенно подавленный. Я не мог даже играть и никак не мог определить причину моего неожиданно мрачного настроения.

Как здорово, что именно в этот момент в комнату, задыхаясь, ворвалась мама: