Новые крылья

Пришел поздно, как и хотел. М. дома. Сам заговорил со мной о сборах и дорожных покупках. Я предложил ему поговорить с Вольтером, о том, чтобы ехать вместе, но он ответил, что у них совсем не те отношения, что он не может напрашиваться, вот если бы Аполлон сам позвал, он бы еще подумал. А если я попрошу Вольтера, будет еще хуже, это выйдет, так как будто я за него напрашиваюсь.

15 июня 1910 года (вторник)

Ходили с М. по магазинам. Потом зашли к художникам. У С. ошеломляющие новости о Мышонке. Вся семья потрясена невероятным событием: Алеша сбежал предположительно на Кавказ с каким-то своим знакомым офицером. Ищут, пока безрезультатно. Теперь уж, несомненно, Демианов был прав, я проиграл пари. Вот так мальчик! То-то я смотрю, давно от него ничего не было. Впрочем, если всерьез задуматься, все это ужасно и может стать непоправимо. Тот человек, кто он? Как не испугался увезти почти ребенка? Что это? Любовь? Преступление? Болезнь? Пересудов и споров нам с Мишей на целый день хватило и осталось еще, так что, собственные огорчения на время остались без внимания.

16 июня 1910 года (среда)

В последний раз навестил своих. Мама плачет. Таня немного надута, но изо всех сил делает вид, что держится как обычно. Ольга уже успела у них побывать. В августе они переберутся к ней на квартиру. Все же, страшновато их оставлять. Ходили на реку. Я, сидя на берегу, вдруг, как очнулся: что я здесь делаю? Душа моя давно уже уехала и издалека удивляется, где это задержалось тело? Страхи, сомнения – как глупо. Разве я могу здесь оставаться? Теперь, даже если Вольтер, вдруг, передумает, уеду все равно.

17 июня 1910 года (четверг)

Прощальный ужин у Вольтера. Всё как прежде. Много гостей, много еды и вина. Дым, шум, гам, пьяная неразбериха, милый сердцу содом. Как прежде, как до болезни. Кажется, так давно было все, что до болезни. Здоровый веселый Аполлон и поездка в Москву. Словно год прошел, а не месяц. И вот все возвращается на свое место. Я, как Иван Царевич, сбежавший с царского пира, чтобы сжечь лягушачью кожу, под шумок уехал домой. Не сразу, почти уже отчаявшись, и готовый остаться ни с чем, все же, нашел что искал. Положил на самое дно чемодана, под белье и сорочки, уничтожил следы беспорядка, прямо скажем, не очень тщательно, так как был порядочно пьян, да трезвый, вероятно и не решился бы на подобную вылазку, и уехал снова праздновать прощанье. А о том, что сделал, не знать, не думать, не вспоминать до поры. Будет еще время и раскаяться и поразмыслить и все оценить.

18 июня 1910 года (пятница)

Миша не надут, даже весел. Помогал собираться. Неужели ему безразлично, что расстаемся? Ни упреков, ни сцен, ни жалоб. Так это на него не похоже. Приходили за багажом. Потом я пошел к Правосудову проститься, а он не знаю куда, не хочу знать. Что было бы между нами, останься я еще хоть на месяц? Зачем об этом думать? Правосудов поил чаем. Он тоже собирается уезжать, как закончат с Кошкой. Но не говорит куда, интригует. На прощание обнялись. Он сказал, что жалеет, что мы так недолго были знакомы. Я набрался смелости и поцеловал его в губы.

Заглянул к А.Г., но сам он спал, а вокруг такая была суматоха со сборами, что я решил не мешаться. М застал дома. Все-таки я несправедлив к нему. Конечно, он переживает и глаза красные. Бедный, милый. Снова сделалось жалко его до боли в сердце.

Милей и дороже мне нет никого.

Имя твое на губах постоянно.

Шепчу и пою и смакую его.

Ах, как оно сладко и терпко и пьяно!

19 июня 1910 года (суббота)

В последний момент выяснилось, что Ольга не едет с нами, а сама по себе. В другой день и в другое место. А.Г., заметив, что я расстроен, сказал: «Не грусти, Саша, Европа такая маленькая, еще не раз там столкнемся». Вряд ли это так. Конечно, он привык разъезжать туда-сюда, но теперь-то мы будем сидеть на одном месте, лечить его печень. Как я мог подумать, что и Ольга тоже с нами. Разумеется, ей будет скучно в санатории. Любопытно было бы знать, куда отправляется она и с кем. На вокзале были Правосудов, Дмитр.Петр., знакомые Вольтера. У Миши разболелась голова, и он остался дома. Уходя, я поцеловал его глаза, щеки и губы. Он почти не отвечал мне – слишком болела голова. Так и остался лежать, худенький, одинокий, бесконечно дорогой. Несмотря на то, что выходил с саквояжем, ощущения, что не вернусь скоро, что покидаю дом надолго, не было. Ничего торжественного в душé, ни особенно радостного, ни печального, почти равнодушие. В буфете пили чай. Вольтер хвалил мой наряд. Я сказал, что это Михаил Александрович помогал выбирать костюм. И тут он заявляет: «Да. Жаль, что Демианов не едет с нами». Как будто его кто-то звал! Я хотел даже вслух сказать, мол, вы его, Аполлон Григорьевич, не приглашали, но Вольтер уже отвлекся на другое, и стало неуместно. Напившись чаю, перецеловавшись со всеми, пошли устраиваться в свой вагон. В нашем 1-м классе поначалу кроме нас никого не было. Кондуктор приходил взять билеты, поляк, наверное, по-русски говорит хорошо, но с выговором, впрочем, не неприятным. Миша бы тут отметил, что лицом он тоже хорош. Мой бедный, милый, покинутый Миша. Неужели все кончено между нами?

В Гатчине зашел коммерсант, оказалось Вольтеру знакомый. Ему было нужно только до Пскова. В 1-м классе ехать чудесно, всё очень удобно и красиво. Немного душновато в вагоне, но всегда можно умыться и выпить чего-нибудь. Ходили в ресторан. Коммерсанта зовут Савва Ильич, он, наверное, из коммерческой династии, какое-то старо-купеческое имя. Простой человек, не очень-то разговорчивый. Так что, все время нас Ап.Григ. развлекал. Про места рассказывал, которые проезжали, кто там живет, кто оттуда перебрался в Петербург, про художников, актеров, писателей, Савве Ильичу про наш новый театр и анекдоты из жизни царской семьи. Я чтобы поддержать его все спрашивал, а С.И. только кивал почтительно, очень редко вставляя замечания. Поздно вечером, оставшись без внимания А.Г., когда все улеглись и успокоились, я, наконец, получил возможность извлечь свой трофей. Хорошо, что догадался в последний момент, когда уже пришли забирать багаж, переложить его в саквояж из чемодана. И вот он со мной, украденный у Демианова дневник. В тот пьяный вечер, я почти не соображал ничего, схватил что попало. Но, так как, раньше уже обдумывал похищение, то получилось взять, что хотел. А хотел я иметь у себя дневник Демианова за целый какой-нибудь год. Пусть меня еще не было в тот год в его жизни, это все равно, разве мне важно только знать, что он обо мне думает? А целый год его жизни, его дух, его теплое присутствие, все же, удалось мне с собой увезти. У меня оказалась тетрадь с двумя годами – 1906 и 1907. И ведь это то самое время, в которое было написано мое сокровенное стихотворение, с которого начался для меня Демианов. Первое, что пришло в голову – найти, то же самое число, что нынче, 19 июня. Что он делал в этот день в шестом году? С кем говорил? О чем думал? А потом уж буду читать по порядку, или раскрывать наугад, как гадальную книгу. В общем, он со мной теперь, меня еще не знающий, на три года моложе теперешнего, бесценный мой Михаил Александрович Демианов.

20 июня 1910 года (воскресенье)

Немного тяжело ехать так долго, не имея возможности пройтись, как следует. Но нам-то грех жаловаться. Ходил смотреть, как едут во 2-м и в 3-м классе – у нас рай. В это время в шестом году Демианов гостил у своих на даче, тосковал о милых друзьях, любил некоего П. и мучался ревностью и сомнениями. Я довольно хорошо научился разбирать его почерк, но, все же, чтение дневника не так легко дается. Узнаю его манеру подолгу ничего не записывать, но после аккуратно заполнять пропущенные дни, так, что потом кажется, будто каждый день писал. Я здесь в вагоне, он там, в шестом году на даче, тоскуем и томимся. А о том, который остался вчера, лежать на моем диване, я и думать боюсь. В Пскове сошел С.И. и вместо него явился новый к нам попутчик до Варшавы. Так что мы почти одни. А в 3-м-то классе битком и во 2-м тоже довольно пассажиров. Пока стояли, ходил телеграфировать Демианову, и от Вольтера по его делам и в гостиницу. Потом еще прогулялся немного. Я раньше не задумывался, что такое «провинция», теперь вот увидел. Действительно, всё совсем не так, как в Петербурге. Неуловимое что-то в одежде, в лицах, в разговорах, нельзя даже толком сказать что, а все же, не так как у нас. В Вильно стояли сорок минут, я опять бегал на телеграф. Почти уже заграница. Много говорят на литовском и надписи тоже везде на двух языках. На телеграфе задержался, что если бы отстал? Пожалуй, не очень приятное вышло бы приключение. Одна надежда была бы на Вольтера, от которого только теперь почувствовал, насколько зависим.