Ларёк

Я была согласна на все, лишь бы это закончилось.

В этот же вечер у ларьков состоялся совет хозяев. Геннадий, Саша и Сергей долго о чем-то совещались.

— Я еще раньше говорил, надо обращаться к Глебу, и все проблемы будут решены, — тихо подвел резолюцию под беседой Геннадий.

Саша с Сергеем согласно кивали. К кому они обращались, я не знаю, но с этого момента все проблемы с Плешивым закончились. Кабель больше никто не обрубал, и проблем с милицией тоже не было. Мне, правда, от этого легче не стало, потому что в тот самый момент, когда меня усаживали в машину отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, во мне что-то сломалось. Может, это можно назвать внутренней уверенностью в конечную справедливость мира, не знаю, но, по-моему, несмотря на все перипетии моей жизни, я до сих пор все же была уверена, что мир устроен гармонично, что добро побеждает зло, что преступники или, если хотите, грешники, если говорить об устройстве мира с религиозной точки зрения, будут наказаны. В момент, когда я встретилась глазами с Кордаковым, это последнее убеждение разбилось на мелкие кусочки, которые уже невозможно было склеить. Я всегда была пессимистом, но раньше я никогда не смогла бы поверить, что можно опуститься в убеждение, что все на свете плохо, настолько глубоко. Я с удивлением смотрела на Ольгу, которой, казалось, все было ни по чем. Она только напевала что-то себе под нос, подсчитывая по утрам выручку, да зубоскалила со сменщиками, отпуская им в ответ соленые шуточки. Она воспринимала мир, таким, каков он был, и не тужила по поводу того, что изменить его ей не под силу. Я так не могла. Я больше не ощущала себя нормальным человеком, как раньше я перестала ощущать себя женщиной. Этот случай лишний раз доказывал одно — несмотря на хорошую зарплату, я оставалась никем и ничем, уличным торговцем, которого не идентифицируют с человеком, которого даже не помнят в лицо. Сидя по ночам у прилавка, я ненавидела всех покупателей. Всех, кто был по ту сторону. Это было легко, потому что и они для меня не были людьми, я видела лишь их руки, они демонстрировали мне свои кольца, дорогие бумажники и перчатки. На запястьях поблескивали золотые часы, а в руках мелькали тысячи и миллионы… Я ненавидела холеные руки бизнесменок, с их кольцами и перстнями, с их длинными наращенными ногтями, раскрашенными всеми цветами радуги. Я ненавидела интеллигентные руки бизнесменов, их аккуратно подстриженные ногти, их безупречную белизну и чистоту. Я ненавидела руки работяг — покрытые порезами и следами мазута, с грязными ногтями, они судорожно мяли купюры, метались по прилавку, словно стараясь ухватить ускользающую удачу…

В те дни меня очень забавляли усилия всех без исключения людей определить своими собственными методами, настоящая водка продается в ларьке или поддельная. Покупатели смотрели через водку на свет, крутили бутылку, стараясь угадать ее крепость по количеству пузырьков, образующихся на дне закрученной воронки, они терли дно бутылки о ладонь, уверенные в том, что грязный ободок, появляющейся на коже — это результат того, что водка шла по конвейеру. Наверное, они считали, что конвейер — это такая лента из черной резины, которая оставляет черный след на всем, что к ней прикасалось. Они рассматривали пробки и подсчитывали полоски клея на этикетках, они приглядывались к акцизным маркам, которые только что появились, не подозревая, что знающий человек может приобрести хоть партию таких марок. Девяносто процентов водки, проходящей через ларек, было поддельной. Но документы были в порядке, все накладные и сертификаты качества в наличии, так что придраться было трудно. Наверное, даже работник водочного завода с трудом мог бы отличить поддельную водку от настоящей. Поддельную водку катали из качественного спирта в одном из поселков Ангарска. Миша и Женя уверяли, что эта водка лучше иркутской, «от нее голова не болит».

Глава семнадцатая

Все, что произошло со мной, требовало эмоционального выхода. Стихи об этом не напишешь, слезами тоже не поможешь, эмоции искали выход, искали… Понять, что вызывает у тебя те или иные эмоции означало справиться с этими эмоциями. Я поняла, почему ненавижу весь мир — я ненавидела себя, и прежде всего свое положение. Меня совершенно не устраивало то, что я продавец в ночном ларьке. Но изменить это я не могла. Учиться? О Боже, я уже училась два раза, и оба раза неудачно! В Ангарске нет гуманитарных Вузов, ездить в Иркутск, учиться и еще работать, чтобы были деньги на жизнь — нереально, особенно с моим здоровьем, после каждой смены я валилась без сил на софу и просыпалась к вечеру, нисколько не отдохнув. Родители — пенсионеры, помочь мне ничем не могут. В конце концов я нашла то единственное, что я могу сделать. Говорят, Лиана, ты чересчур любишь фантастику? Ну так и действуй! Я купила в ближайшем магазине канцтоваров общую тетрадку, ручку, пришла домой, легла на диван, раскрыла тетрадь, и не долго думая, написала: «Был конец августа, и темнело уже раньше обычного. Редкий в этих краях южный ветер гулял по пустынным улицам, заглядывал на чердаки и в подворотни и уносился прочь, громыхая железом на крышах и посвистывая в проводах. И хотя погода стояла теплая, и на темнеющем небе не было ни облачка, казалось, что этот ветер, как предвестник урагана, несет с собой предостережение. В городе было неспокойно…»

Я писала медленно, то и дело приходилось возвращаться в начало, что-то переписывать, исправлять. Иногда писала по ночам, в ларьке, чаще дома. Родители отнеслись к этому по-разному. Мама крутила пальцем у виска, показывая, что у меня не все дома, отец одобрительно кивал и рекомендовал взять напрокат пишущую машинку.

Как-то утром к ларьку пожаловал какой-то бич. Он размахивал початой бутылкой «Пшеничной» и кричал, что в бутылке не водка, а черт те что, и что я обязана принять у него эту бутылку и вернуть ему деньги. Я отказалась, так как никакой «Пшеничной» в ларьке не было. Он долго орал, стоя у ларька, потом вдруг затих.

Через несколько минут я услышала голос Олега.

— А ну пошел отсюда, пока я тебе головенку не открутил!

Я открыла, Олег возмущенно смотрел вслед убегавшему бичу.

— Вот скотина! Сгреб кучу мусора к углу ларька и стоит, спичкой чиркает! И это среди бела дня!

Мы рассмеялись.

Праздники наше начальство отмечало обычно на турбазе, причем в эти дни начальство либеральничало — то есть на турбазу могли поехать все продавцы, у которых не было в этот день смены. Обычно желающих поехать оказывалось мало, но двадцать третье февраля стало исключением — поехали почти все мужчины. Гуляли два дня, а когда вернулись, я спросила у Вероники:

— Ну, как?

Она скривила губы и сделала вид, что ее тошнит.

— Вот и все, что я думаю по этому поводу… Сначала все было нормально, накрыли на стол, как положено. Из женщин были четверо: я, Ольга, Оксана, наша новая кассирша, ты ее знаешь, и еще какая-то девица приехала, я думала с кем-то из мужиков. Ну, там рядом была такая небольшая комнатка, мы туда одежду складывали, я вспомнила, что забыла в кармане сигареты. Зашла, а там трое — девица эта на столе, Валера, этот, с золотыми зубами, он теперь на твоем месте работает, и еще один, трудятся над ней. Меня чуть не вырвало, честно. В течение вечера в этой комнатке побывали почти все мужики, кроме наших, — она помолчала, — и Костя там был… Я-то думала он такой хороший, семейный парень, а потом как увидела, что он распаренный выходит из этой конуры… Самое главное, что Оксана была с мужем, он у нее водку катает. Так вот, на следующий день она с утра поехала выручку принимать, а он — в очередь, к девке этой… Мне вообще плохо стало… По-моему, там не побывал только Женя. Миша все тормошил его, пойдем, пойдем, а тот ни в какую, говорит, на черта нужно триппер ловить…

Меня саму замутило от такого рассказа. И до и после этого меня неоднократно приглашали на турбазу, но я наотрез отказывалась.

В конце весны Олега уволили. Наши начальники потихоньку легализовали всех работающих, мы получили полисы, какую-то часть зарплаты стали получать официально. Олег, по-видимому, не вписывался со своими судимостями в общую благополучную картину, и с ним без сожаления расстались. Узнав об этом от меня, он только глянул сверху вниз, повернулся и ушел.