Придурков всюду хватает

А больше он ничего не сказал, занятый трудным делом умирания, при котором не до разговоров. Пришло время отдать свою душу Богу. Отдать, между прочим, так, чтобы Бог ее еще взял, а не отправил от Себя куда подальше. Не отправил туда, где душе человека, отвернувшегося от Бога, находиться невыносимо. Нестерпимо человеческой душе находиться в аду. Можно сказать, ад ей противопоказан. Противопоказан потому, что в его обустройстве Бог не принимал никакого участия. Поэтому в аду дико, поэтому в аду жутко, поэтому в аду одиноко. Почти как в жизни, только еще хуже. Даже намного хуже, поскольку при жизни никогда не поздно обратиться к Богу.

Обращение к Христу и значит спасение от ада…

Так почему вы всегда готовы выступать на стороне обвинения? Почему, спрашиваю я вас?..

Ни на один вопрос не получил я от вас ответа, но теперь, приготовившись умирать, уже не нуждаюсь в них. И, продолжая умирать, произношу лишь время от времени:

— Прости и помилуй Господи Иисусе Христе!

ГРАФА 22

Я, помнится, сначала только деньги под ногами искал. Это уже потом я стал высматривать смысл жизни. И что же я высмотрел? Что нашел? Какой смысл мог обнаружиться в вялотекущих процессах бытия?..

Кстати, от этих процессов глаза мои стали подергиваться мраком неизвестности. Но я все реже и реже выжимал из себя слезу. А ведь если бы я продолжал, как другие, истекать слезами, то вполне мог сойти за голландский сыр и эмигрировать в Швейцарию. Там, в Швейцарии, не было бы ни судебного разбирательства, ни невменяемой толпы, скачущей вокруг смысла моей жизни, а был бы только сыр в слезливом масле и вид на Женевское озеро, где по долгой традиции катались на лодках русские революционеры.

О, почему они не свершили все свои замыслы в Швейцарии? Почему в Швейцарии они не раздули мировой пожар? Видно, решили, что отдых есть отдых, а работу следует делать дома.

А я вот решил, что отдыхать стану лишь тогда, когда избавлюсь от мрака неизвестности. И только я принял такое исключительное решение, только перестал искать деньги под ногами, как новые революционеры и их революционный трибунал потребовали от меня жертвы, — моей собственной жизни…

Но как бы они не посягали на мою жизнь, до смысла им все равно не добраться. И знаете почему? Потому что смысл, он вечен… И только Бог знает, что это такое.

ГРАФА 23

Когда я просил слова, мне давали честное слово, что когда-нибудь слово дадут. Меня клятвенно заверяли, что это случится, если я, наконец, буду хорошо себя вести и перестану помышлять о побеге. А представители разных народов и народностей, по обыкновению, шли бесконечной чередой, чтобы осудить меня и лишить последнего слова. Моего последнего слова в защиту Церкви.

Ах, если бы я перечислил вам все их обвинения, у вас бы сразу крыша поехала, а некоторые из вас, не умея чинить крыши, обязательно дали бы дуба. Что касается меня, то я к насилию привык. Сколько раз, например, меня засовывали в смирительную рубашку, чтобы стереть с моего лба крест Пепельной среды. Но и в смирительной рубашке я просил Бога только о том, чтобы Он не оставил меня. И Бог не дал мне сойти с ума, когда все на это очень надеялись.

— Счеты, счеты! — кричали все, затыкая мне рот кляпом из свежих газет и журналов.

Доброжелателей, как известно, всюду хватает, но когда они собираются в гильдию, то это уже чересчур.

Да, больше всего меня угнетали кривляющиеся доброжелатели, которым всегда есть что сказать о Католической Церкви. И они говорили… Говорили, лучась улыбками, о тайных пороках алтарных мальчиков и о собственных мгновениях любви, прерванных колокольным звоном; о вероломстве испанского трона и звериной хитрости итальянских епископов; о Варфоломеевской ночи и всех прочих ночах; о Папе Римском и снова о Папе Римском. Они сомневались в чудесах Господних и гневно осуждали Непорочное Зачатие.

И я, почти уже со всем смирившийся, ощутил такое сердцебиение и такое головокружение, такой прилив дурной католической крови, что проглотил кляп и, подавляя тошноту, успел все-таки сказать последнее слово:

— Оставьте моего Бога и мою Церковь в покое!

ГРАФА 24

И была ночь. Была мрачная, беззвездная ночь, когда я начал молиться архангелу Михаилу. И молился я так:

— Святой архангел Михаил, славнейший Предводитель небесного воинства, защити меня от всех темных сил и их лукавства! А Сатану и его приспешников низвергни в ад, дабы они не могли смущать душу мою. Аминь.

И было утро, готовящееся стать ненастным днем, последним днем моей жизни, когда я увидел одну-единственную звезду на небе. Но что это была за звезда! Господи, что это была за звезда!.. Она мигала как маяк, и я пошел по сырой от слез тропе к моей звезде из тюремной камеры. Я шел по тропе, ведущей на Небо, задыхаясь и падая. А когда дошел, когда оказался на Небе и взглянул вниз, то увидел в зале суда своего ангела-хранителя, с улыбкой выслушивающего смертный приговор Василию Скобкину.

— Разве все кончено? — спросил я его сверху.

А он, продолжая улыбаться, ответил: