Привязанность

Глядя, как Марк борется с дребезжащей проволочной петлей и уже не улыбается, она чего-то никак не могла здесь припомнить, а потом ей вдруг явилось окончание — нечаянные слезы.

Марк стоял, удерживая ворота открытыми и приглаживая свободной рукой волосы, а Джин, миновав его, выехала на другую сторону.

London

Утро четверга, аэропорт Гэтвик. Здесь, в стране, ставшей ее второй родиной, Джин надеялась на мощный прилив интуиции, на ясное понимание своего будущего. Если она должна была вернуться — а в уме она уже складывала свои футболки и сворачивала саронги, — то ей хотелось, чтобы Соединенное Королевство боролось, чтобы заполучить ее назад, а не просто чтобы ей было «разрешено остаться», как говорил смазанный штамп в ее паспорте. Джин знала, что тысячи отчаявшихся людей преисполнились бы радости от такого «разрешения», но она, в свою очередь, отдала Англии часть своей жизни с двадцати с чем-то до сорока пяти лет; она здесь училась, вышла здесь замуж, родила ребенка и воспитала британскую дочь. Она работала, платила налоги и на протяжении двух десятилетий вела колонку, внесшую вклад в здоровье нации, и теперь ей хотелось, чтобы здесь жаждали ее присутствия, а не давали разрешение. Для предположений и двусмысленностей не было времени. Что, если этот остров отстранялся от нее так же, как это недавно проделал Сен-Жак?

Внутри терминала Хаббарды зашагали по длинному проходу, где тяжелый багаж стал не только отрывать им руки, но и выворачивать плечи и напрягать спины. Какое-то представление о продвижении вперед в аэропорту давала только электрокара, самоуверенно гудящая тележка, спешившая через поток пассажиров, юный водитель которой с торчащими во все стороны волосами избегал взглядов усталых пожилых людей, нуждавшихся в помощи. Поспешая за Марком, Джин смотрела наружу, на похожие на молочные пенки облака, тонким слоем разлившиеся по небу, покрывая собой его голубизну. Это она помнила: к полудню лучшая часть дня в Англии оказывается позади. Можно ли это считать интуицией, приведшей ее сюда? Нет. Она рассорилась с задиристым, не дающим спуску солнцем.

Марк вообще ничего не говорил, пока они не оказались в челноке, соединяющем северный и южный терминалы.

— Вик и Марк наоборот. Как ты думаешь, это что-нибудь значит? Я имею в виду, хотя бы подсознательно?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — сказала Джин, слишком загипнотизированная, чтобы оторвать взгляд от рядов по-летнему ярких деревьев, проносившихся под летящим поездом.

— «Вик» — и «Марк» наоборот, — повторил он, продолжая ее озадачивать, — образуют имя «Викрам».

— А, понимаю, — сказала Джин. — Нет, не думаю. Ни даже подсознательно. Но почему бы тебе не спросить их об этом вечером?

Когда они садились на Кэтвикский экспресс, Марк по-прежнему хмурился в спокойном, непреходящем недоумении.

— Станция Виктория, — сказала Джин, глядя на свой билет, как будто никогда прежде не замечала связи между этой станцией и своей собственной дочерью. Она испытывала те ощущения новизны для слуха и зрения, которые длятся лишь короткое время по возвращении. Марка, который, в отличие от Джин, совершал такое обратное путешествие уже несколько раз, больше занимало чудо работающего сотового телефона.

Она не помнила, чтобы прежде на этом поезде подавали каппучино. Что, Англия в конце концов присоединялась-таки к Европе? Марк строго держался чая, словно заново утверждаясь в своей национальной преданности, каковой процесс обычно достигал своего пика с «Матчем дня» в субботу вечером — как весело, бывало, все они втроем напевали и насвистывали основную мелодию этой передачи! — но только не в эти выходные, отметила она, и праздничный перезвон иссяк, как только она вспомнила, почему в субботу ничего такого не будет.

Марк уезжал в Германию — ради двухдневного уединения с самым крупным своим клиентом. Он будет выслушивать паршивые идеи баварского управляющего касательно новой кампании, потом охотиться на дикого кабана с разнузданной командой немцев и британцев. Он уже несколько недель ворчал по поводу этой поездки, но не слишком убедительно — достаточно лишь для того, чтобы она не захотела присоединиться к нему или, как он подчеркивал, к женам. Она полагала, что на самом деле он этого с нетерпением ждал — маленькой мужской компании, маленькой смерти, обильной выпивки. Или просто многих часов в отеле с Джиованой? Не были ли все эти «уединения с клиентами» грязными уик-эндами?

Джин подавляла в себе желание протянуть руку и помочь Марку сорвать крышечку с крошечной пластиковой упаковки молока. Он хмурился больше обычного, откидывая назад голову, поскольку ему лень было искать очки, и все тыкал и тыкал в край фольги притупленным ногтем. Зрелище внушало жалость, но она знала, что он будет раздражен, если она вмешается. А ведь чай у него уже остыл, подумала Джин, не в силах наблюдать за этим дальше.

Она повернулась к проносившимся мимо рядам домов с террасами из одинакового коричневого кирпича, аккуратных, закопченных, высоких. Индивидуальность выражалась недавно добавленными надстройками, одну из которых украшали изысканные балясины, а другую — диагонально уложенные белесоватые планки. Затем, у Кройдона, вернулось единообразие, на сей раз характеризуемое галечной отделкой, «шубой», кремовая поверхность которой, изобилующая углублениями и выступами, притягивала и удерживала сажу. Коричневое дыхание поездов опаляет их окраску снизу доверху, подумала Джин, словно этот кофе, просачивающийся из-под краев белой пенки.

У Торнтон-Хита последовала некоторая передышка от каштанов: там росли красный боярышник, желтый индийский ракитник. Болэм был погребен под строительными лесами и объявлениями продается. Джин задержала взгляд на дворе средней школы, на одетых в черные спортивные куртки мальчиках и девочках, группа которых украдкой курила за велосипедным сараем. Каждая фигурка представала ей ясно очерченной, и она отчетливо видела всю жизнь детской площадки, охватывая ее единым взглядом, словно какой-нибудь Брейгель. Позади курильщиков простирался изумрудный дерн спортплощадки, и даже отсюда, даже при такой скорости, видно было, что она слишком влажная, чтобы на ней играть.

— Может, нам следует установить какие-то новые правила насчет того, кто может и кто не может останавливаться на Альберт-стрит? — сказала Джин, спохватившись, что возвращается к материнским обязанностям. — Майя Стаянович, Софи де Вильморен, все это сироты — я хочу сказать, что мы не держим приют, и если Вик не может сказать «нет»…

Глядя в окно и испытывая легкое головокружение из-за того, что сидит против движения, она ненадолго задумалась о беспризорной бродяжке Софи де Вильморен и о том, как Марк пропускал мимо ушей неоднократные вопросы о ее общении с Викторией, возможно, утомленный линией расследования. Вместо этого он с воодушевлением говорил о новом контракте, «не где-то, а в Сен-Мало», намереваясь устроить там настоящий фестиваль. Была ли эта уклончивость умышленной? Это Джин чувствовала утомление — из-за недоверия, полностью ее поглощавшего.

Марк и сейчас не отозвался, слишком занятый тем, что пытался прочесть надписи на крохотном, размером с почтовую марку экране своего сотового телефона. На узловой станции Клапэм Джин еще больше стало не по себе — она теряла присутствие духа, чувствуя себя полной деревенщиной. Повсюду вокруг нее пассажиры громко болтали по своим телефонам. Среди них был и Марк — он и не пытался шептать, связываясь с офисом и одновременно слизывая с пальца молоко. Ему таки удалось проткнуть ногтем фольгу, хотя при этом он все расплескал, кроме нескольких капель.