Печать ангела

Саффи чувствует себя как дома среди этого смешения лиц и языков: говорит она мало, но слушает, улыбается, подает чай и моет стаканы в маленькой раковине, гордая тем, что ее признают за хозяйку.

Эмиля же, всеобщего любимца и баловня, заласканного десятками рук и захваленного на всех языках, весь квартал очень скоро стал величать Сицилийским Принцем. Стоит его коляске появиться в конце улицы, как со всех сторон бегут друзья и знакомые Андраша и теснятся вокруг, чтобы осведомиться о здоровье его высочества. Свои первые связные фразы он говорит, уморительно мешая слова разных наречий. К счастью, Рафаэль, иностранными языками не владеющий, в непонятных возгласах сына – “Оу weh! Salud! Hey man!” – слышит лишь продолжение младенческого лепета.

Вот уже несколько недель Эмиль зовет Андраша “Aпy” – это слово означает “папа” по-венгерски. А Рафаэль для него – “папа”. То есть, едва научившись говорить, он тут же научился лгать.

Только дважды за эту зиму 1959 года гости Андраша доставили Саффи неприятные минуты. Нет, вернее, трижды – но третий раз куда серьезнее, “неприятные” здесь не то слово. Из-за третьего раза они едва не расстались навсегда.

Как-то в феврале, в среду около десяти утра, Андраш вышел купить сахару к чаю, оставив Саффи и Эмиля одних. Вдруг распахивается дверь и в мастерскую вваливается клошар – косматый, оборванный, рыгающий, в густом запахе перегара, на нетвердых ногах, в рваных башмаках, из которых торчат черные и распухшие голые пальцы. Саффи в ужасе кидается к Эмилю, подхватывает его на руки и прижимает к груди, не в силах вымолвить ни слова. Но для забулдыги присутствие молодой женщины в мастерской не меньшая неожиданность, чем для нее – его вторжение; он озирается, щуря красные глаза, и бормочет: “Мсье Андре-то нету, что ли? Нету его?”

В эту минуту со двора доносится веселый свист Андраша. Саффи мысленно готовит слова, чтобы он не слишком испугался, – мне так жаль, он вломился без стука, только не сердись, он ничего нам не сделал, – но, к ее удивлению, Андраш при виде непрошеного гостя и бровью не ведет.

– Как дела, Пьеро? – спрашивает он, едва взглянув на него.

Дальше – еще удивительнее: он просовывает руку между книгами на этажерке, достает тугой кошелек и вручает его клошару:

– Держи… Ну пока, до вечера! Удачи!

– Б-благодарствую, мсье Андре, – кивает гость. И, смешно раскланиваясь, пятится к двери: – М-мое почтение, мадам!

Андраш закрывает за ним дверь.

– Это мой приятель, – вот и все его объяснение. – Он ночует на рынке Анфан-Руж. Знаешь? На улице Шарло. Нет? Это крытый рынок, бродяги собираются там вечерами покалякать, а ночью спят между ящиками вповалку, чтобы было теплее. Но там есть и воры. Так что когда у Пьеро заводятся деньги, он оставляет их на ночь мне, потому что после вина он… спит чересчур крепко. Он тебя напугал? Ох!

Смеясь, он обнимает своими большими руками мать и ребенка, которые все еще жмутся друг к другу.

– Ты испугалась, любимая!

– Aпy! – говорит Эмиль и поворачивается, чтобы забраться ему на шею.

Во второй раз это женщина.

Саффи открывает дверь мастерской, и – вот тебе раз: женщина, одних лет с Андрашем, белокурая, красивая, полная, сидит на ее месте, в продавленном кресле, ее кресле, которое она, Саффи, сама залатала – да-да, пухлые ляжки самозванки вольготно скрещены прямо на черной изоляционной ленте, которую Саффи своими руками наклеила на порванную кожу, – а Андраш за верстаком возится с тромбоном.

Саффи застывает как вкопанная. Она словно смотрит фильм про свою жизнь, только в ее роли почему-то другая актриса. Фильм на иностранном языке и без субтитров: Андраш и пышнотелая блондинка оживленно болтают по-венгерски и даже не повернули голову, когда она вошла. Андраш совсем другой, когда говорит на своем языке, Саффи это уже замечала: голос его громче, слова сыплются быстрее, чем обычно, – а сейчас он рассказывает что-то смешное, и белокурая толстуха хохочет так, что даже грудь у нее трясется.

Это шок. Как она побледнела, наша героиня. Она уничтожена, ее просто нет. Как в самый первый раз, когда мы увидели ее неподвижно стоящей у двери Рафаэля Лепажа.

– А! Моя Саффи! Заходи!

Наконец-то Андраш заметил ее и встал.

– Познакомься, это Анна.

Саффи двигается как автомат. Негнущиеся ноги, негнущиеся руки, механические жесты робота, запрограмированного на рукопожатия с людьми.

– Очень приятно, – говорит венгерка Анна с сильным акцентом.

“Очень приятно”, должно быть, одни из немногих слов, которые она знает по-французски.

Саффи не может. Не может. Не может оставаться в одной комнате с этой женщиной, такой зрелой, подавляющей своим превосходством, соотечественницей и, наверно, давней знакомой Андраша, уединившейся с ним в не выразимой никакими словами близости родного языка… Может, это его жена? Господи…

– Я… я… проходила… случайно, – лепечет Саффи. – Простите! – Она смотрит на свои часики. – Мне некогда. Меня ждут. Большое спасибо! – совсем уж глупо добавляет она.

И почти бежит к двери с Эмилем, который встал в коляске и тянет ручонки к Андрашу: “Aпy! Апука!” – а та женщина, Анна, покатывается со смеху и визгливо кричит что-то по-венгерски – но Саффи не понимает, она ничего не понимает, ей хочется одного: поскорее уйти из этой мастерской…

Андраш нагоняет ее во дворе. Его большие руки ложатся ей на плечи. Он резко поворачивает ее лицом к себе и встряхивает, как маленькую девочку.

– Ты глупая, любимая. Знаешь? Ты глупая.

Тело немки безвольное, вялое, в руках Андраша оно никогда не было таким – такое тело она предоставляет ночами Рафаэлю.

– Это жена моего лучшего друга из Будапешта, – говорит он. – Она в Париже на три дня, с маленьким оркестром. Она хочет рассказать мне, как он там живет. Останься! Ты глупая. Не уходи!

– Она еврейка? – тихо спрашивает Саффи не разжимая губ, а внутри у нее все корчится от ревности.

Лицо Андраша передергивается, как будто она его ударила.

– Да, она еврей. Конечно, она еврей. Все мои друзья там евреи. И что? Ты…

– Она смотрела на меня, – перебивает его Саффи, – с… с презрением. Как будто я… ничто! Немецкая Laus!

Саффи не знает слова “вошь” по-французски; Андраш тоже, но он знает его по-немецки, и это слово ему ненавистно.

– Ты вообразила… – говорит он и медленно убирает ладони с плеч Саффи.

Он стоит перед ней, опустив руки, смотрит на нее и качает головой.

– Ты вообразила черт-те что. Но не оставайся, если хочешь. Не оставайся.

Она круто поворачивается и уходит, прямая, будто кол проглотила, с горько плачущим Эмилем.

Третий случай, тот, что едва не стал роковым для их любви, произошел месяц или два спустя. За это время они успели встретиться, успокоиться и помириться.

В этот день Саффи с Эмилем пришли в мастерскую позже обычного. Рафаэль только что улетел в Женеву, а перед этим неделю провалялся дома с гриппом. Саффи ухаживала за ним, как полагается заботливой женушке, – как ухаживала за ней, маленькой, ее мать: поила горячим чаем с лимоном, кормила протертым овощным супом, ставила припарки с топленым салом и корицей; она мерила ему температуру утром и вечером, подбирала с пола грязные носовые платки, меняла простыни и спокойно, с улыбкой по двадцать раз в день повторяла ему: “Ну конечно, ты будешь в форме к понедельнику и выступишь на концерте, обещаю тебе!”

Делая все это, Саффи нисколько не лицемерит. Ей не приходится неволить себя, чтобы быть ласковой с Рафаэлем. Она стольким ему обязана! Да что там, она ему обязана всем. Андраш не смог бы дать ей ни французской фамилии, ни французского гражданства. У нее никогда не возникало мысли уйти жить к любовнику в Маре. Ей даже и в голову не приходит оставаться у него на ночь во время долгих отлучек мужа: там нет комнаты для Эмиля, ванной – и то нет! Андраш раз в неделю ходит мыться в душевой павильон на улице Севинье, а грязное белье каждый месяц относит на улицу Розье, где его узелок кипятится в огромном баке общественной прачечной. Зарабатывает он гроши, ест мало и кое-как, у него нет ни плиты с духовкой, ни холодильника. Проблемы выбора для Саффи не существует. Ее жизнь нравится ей такой, какая она есть, – поделенной надвое. Правый берег и левый берег. Венгр и француз. Страсть и комфорт.