Обратная перспектива

В мастерской Коренюка пахло увядшим ультрамарином, по стенам висело несколько ранних холстов хозяина, прочие стояли аккуратным рядком на стеллаже. Чувствовалось, что здесь давно уже ничего не происходит, и накануне была уборка, с антикварных вещей, найденных когда-то на знаменитых одесских помойках, когда новое поколение впервые предпочло «пепси» мещанскому быту, стёрта пыль. Диван, на котором Плющу предстояло ночевать, был аккуратно покрыт клетчатым пледом.

Степан Коренюк с чёрно-белой бородой и в белой рубашке сидел за столом и пил зелёный чай. Он встал навстречу вошедшим, степенно обнял Плюща, три раза коснулся бородой его щеки. Плющ не знал, какого рода отношения ему предстоят, и решил задать тон первым:

— Здорово, Стёпа, а где, падла, фанфары?

Коренюк без улыбки отвечал, что жизнь пошла нелёгкая, радоваться нечему, но для него, для Плющика, как для дорогого гостя, будет сделано всё — и общение, и отдых, и даже возможность поработать, если захочет.

Общение началось уже через несколько минут — пришёл Пасько, снисходительно улыбнулся и сел на диван. Пасько вот уже сорок лет был женат на еврейке, и успел возненавидеть всех людей, оптом и в розницу.

Пришли молодые братья Лялюшкины, сыновья покойного художника. Забежал телеведущий Феликс, толстяк с жадными и опытными глазами.

— Феликс, а где же твоя камера? Ты что, готов упустить шанс?

Феликс засмеялся:

— Нет, Плющик, ты от меня не уйдёшь. Мы запишем интервью в студии. На двадцать пять минут.

— Что ты, Феликс, у меня же столько слов не наберётся…

— Ничего. Я подскажу.

Появилась незнакомая журналистка. «Страшная какая», — удивился Плющ. У неё было зыбкое глицериновое лицо, в котором свободно плавали тёмные глаза.

«Я понял. Вот в таких деталях и кроется дьявол».

— Что-то я, ребята, не догоняю, — прервал холодную паузу Константин Дмитриевич и закашлялся. — Мы будем что-нибудь пить?

— Плющику, Плющику, — вздохнул Коренюк. — Я давно уже не пью. Врачи запрещают.

Он заметил ехидную улыбку Пасько, и продолжил:

— Но ради твоего приезда…

Младший Лялюшкин сорвался с места. Плющ потянулся к карману.

— Денег дать?

Лялюшкин на ходу сделал отстраняющий жест.

— Только не надо ностальгического шмурдила, — крикнул Плющ вдогонку, — водки возьми.

Лялюшкин принёс много, и водки, и вина.

Пришёл Кизимов, и Плющ искренне обрадовался, даже выдохнул вслух. Лёня Пац отозвал его в сторонку.

— Константин Дмитриевич, я сейчас тихонько слиняю. Вот, возьмите мобильник. Умеете пользоваться? Вот здесь, в меню, забит мой телефон. Звоните в любое время. Карточка местная, поэтому в Москву надо звонить через код. И это дорого. Ну, ничего, ещё купим.

Он тронул Плюща за плечо и скрылся.

— До чего трогательный пацан, — заметил Плющ.

— Да уж! — захохотал Пасько.

— А где, — вспомнил Константин Дмитриевич, — Зелинский? Жив, хотя бы?

— Он теперь труднодоступен, — улыбнулся Кизимов, — как и подобает главному историку Одессы.

— Понятно, — засмеялся Плющ, — я для него ещё слишком живой.

— Что вы, Константин Дмитриевич, — округлили глаза Лялюшкины, — он будет рад вас видеть. Спрашивал уже. А на выставку придёт обязательно.

О выставке, оказалось, уже договорились в Музее западного и восточного искусства, октябрь у них свободен. В любой момент, по мере готовности.

Тут же условились, что Лялюшкины займутся оформлением работ завтра же и открытие можно назначить число на двадцатое.

— Ты бы рассказал что-нибудь, — заметил Коренюк, выщипывая губами вино из рюмки. — Кстати, как там Карлик, всё стихи пишет?

— Нет, почему. Серьёзным художником заделался. Недавно написал Голгофу. Три метра на сто семьдесят. Для жены президента.

— Что, и мастерская хорошая?

— Ничего. Метров сто двадцать. С верхним светом. Правда, не в самом центре, а в Сокольниках. В лесу, можно сказать. Только он, в основном, в поместье своём сидит, на реке Медведице. Он купил это поместье на Горьковскую премию, дали ему такую за книжку рассказов.

«Понятно, — подумал Коренюк, — всё, что говорит Плющик, надо делить на два. Но даже если поделить…»

— Он хоть помнит, откуда взялся, где родился, чьё вино пил?

— Я его спрошу, — корректно ответил Плющ.

— Голгофа, говоришь, — откликнулся Пасько, — а какое отношение он имеет к христианству? Сейчас каждый, кому не лень…

— Пасько, Пасько, — загрустил Плющ, — я, конечно, понимаю, что Христос был хохол, но ведь только по папе…

Коренюк встал:

— Добре, Плющику. Ми зараз пiдемо разом з Пасько, бо вже темно, а iхати далеко. Ви тут пийте, iжте, тiльки хату не зпалить. А ранком побачимся. Всё. Вiтаю усiх.

— Стёпа, — засмеялся Плющ, — я же прирождённый украинец, так что со мной можно говорить по-русски, ничего страшного…

Второе Христианское кладбище давно стало мемориальным, и хоронить здесь давно не полагалось, но за последние годы оно так изменилось, что Плющ его не узнал. Новые роскошные памятники, золочёные и мраморные скульптуры, склепы, размером с однокомнатную квартиру… «Странно, — подумал Плющ, — если они так хорошо умирают, почему живут так плохо?»

На главной аллее, по дороге к часовне, висел красивый транспарант: «Уважаемые скорбящие! Помните, место погребения свято! Не бросайте на соседние могилы мусор и увядшие цветы! Администрация».

Плющ помнил направление к могиле отца, но номер участка забыл напрочь. Надо идти прямо, потом налево, потом ещё налево… или направо? Отыскать скромную плиту среди зарослей и роскошеств было немыслимо, и он, поплутав с полчаса, зашёл в контору.

За столом сидел мужик в телогрейке, ещё двое темнели по углам. При появлении Плюща мужик снял со стола бутылку, и обратил к посетителю лицо, исполненное почтительной скорби. Выслушав просьбу, мужик расслабился:

— Приходи, дед, завтра. Будет начальство. Книги надо поднять. Это обойдётся тебе гривен в семьсот. А я — я могу тебя только похоронить.

В углах рассмеялись.

— Большое спасибо, — приподнял шляпу Плющ.

— Не обижайся, батя. Все там будем. Выпей вина.

На третий день Плющ позвонил Лёне Пацу:

— Не могу я с этими бендеровцами. Определи меня куда-нибудь.

Была ещё одна причина съехать от Коренюка: Кизимов, лучший из оставшихся в Одессе, оказался полным алкоголиком. Это была большая угроза свободе и независимости — стоило, скажите, пожалуйста, выбираться сюда с таким трудом, чтобы таскать старого товарища за ноги по чужой мастерской…

— Я так и предполагал, — ответил Лёня. — Я сегодня же вывезу своих с дачи — холодно уже, нечего им там делать. Потерпите до завтра.

— …а давай, Лёня, не спешить, — попросил Плющ. — Сумка лёгкая.

— Давайте, — обрадовался Пац.

Они вышли из машины на пятнадцатой станции Люстдорфа, на небольшой площади, окружённой магазинами и маленьким базарчиком. Сезон окончился, и базарчик был пуст. Стоял пацан с вязкой мелкой вяленой ставридки, баба с кошёлкой, из которой торчали горлышки пластиковых бутылок.

— Домашнее вино, мальчики, — сказала она, — пробуйте. Чистая лидочка с изабелкой.

Плющ посмотрел на Лёню. Пац помотал головой.

— Дай попробовать, мамочка.

Тётка оглядела Плюща, налила в пластиковую крышку:

— Кушай, деточка.

— Кто ж так делает! Налей хоть полстакана, как тут распробуешь…

Тётка с готовностью достала стакан, на сто пятьдесят граммов, и плеснула полный.

— Две гривны.

Плющ залпом выпил вино, последний глоток выплюнул фонтанчиком. Достал двухгривенную бумажку, с шиком промокнул ею усы и подал продавщице:

— Совесть надо иметь, рыбонька.

Снял шляпу и крутанулся на месте.

— Пошли, Пац. А что, ты и вправду диетолог?

Лёня печально кивнул.

— Если на то пошло, пойдёмте в тот магазинчик. Тогда и я с вами выпью.

В магазине продавались куриные окорочка, мороженое и спиртные напитки. Серьёзный человек за прилавком молча кивнул в ответ на приветствие.