Медленное возвращение домой

Наверху Зоргер сначала пошел за группой незнакомцев, только потому, что все они как один были в светлых шубах, но потом отвернул в сторону и пошел один. После того как выпал снег, здесь никто еще не ходил. Было тепло, но нигде не было видно талых ручейков. Снегу нанесло много, но он был настолько рыхлым, что во многих местах сквозь него просвечивала земля.

Он поднимался все выше и выше, до тех пор пока не исчезли все звуки. За перевалом он увидел настоящий хребет; эти скалы были темного красно-желтого цвета, а за ними медленно тянулась белая гряда облаков. Он помчался по склону вверх и бежал, пока все лицо не залепило иголками от елок, и только тогда он остановился, словно очутившись на запретной территории. Ни единой птицы; только все еще такие далекие индейские очертания горных вершин. Перед ним, на краю глубокой пропасти, возвышалась единственная горная сосна; рядом росли низкорослые дубы, между сухими листьями которых застрял снег. Где-то в недрах дерева теперь послышался какой-то шум, при том что внешне ничего не изменилось: какое-то нежное и вместе с тем вполне отчетливое посвистывание, которое продолжалось совсем недолго, потом последовала тишина, и снова свист. Спустя какое-то время свист раздался в третий раз: но не с того же самого дерева, а с более далекой и тоже одиночной сосны, растущей внизу ущелья. В следующее мгновение на оба дерева спикировали сверху, по вертикали, две стайки маленьких белопузых птичек с пронзительным писком.

Зоргер стоял по колено в снегу, как в двойных сапогах, и смотрел на желто-мглистую равнину внизу, которая шла от подножия горы и тянулась на много-много тысяч миль на восток. В этом ландшафте никто никогда не вынес бы ни одной войны. Он умылся снегом и начал монотонно свистеть. Он набил рот снегом, но его свист стал только громче. Он закашлялся и под конец всхлипнул. Он поник головой и оплакал умершего (и других умерших).

Когда он очнулся, ему показалось, будто он отчетливо видит, как они смеются над ним. Он тоже рассмеялся вместе с ними. Настоящее полыхало огнем, а прошлое сияло. Он испытал глубочайшее наслаждение от представления о собственном «неналичествовании», и ему представился образ заросшего берега. «Только не надо экстаза!» (Пусть никогда больше не будет экстаза.) Чтобы обуздать его, он стал искать на местности, за что бы зацепиться. В залитой солнцем пропасти снег образовал поблескивающую борозду: самая красивая женщина из всех, что он видел когда-либо. Непроизвольный крик, отозвавшийся даже слабым эхом из какого-то куста. Печаль и похоть охватили Зоргера.

На обратном пути в «высокомильный» город все те же шарики чертополоха, катящиеся по пустоши, скрытой под снежным настом. На лысой равнине один-единственный куст, отбрасывающий невероятно пышную тень. Настойчивое ожидание. И даже если ничего не произошло, это было вполне ожидаемым. Зато молено было поиграть в то, что все еще возможно (и все будет хорошо), и из бессмысленного состояния живого, подобно тому как из землетрясения рождается человеческий танец, возникла осмысленная игра.

Разве никого, кроме тебя, не было в ночном самолете, который поздним вечером нес тебя дальше на восток? Весь твой ряд был пустым, и спинки кресел перед тобою все были подняты и теперь темнели в рассеянном свете, лившемся сверху. – Равномерный гул в глубине полузатененного корпуса превратился в шум, который настраивал пассажира на определенное настроение, помогая ему сохранить связь с прошлым последних часов. Он думал о «своих» и строил планы, как он с ними скоро встретится; он не хотел больше приходить слишком поздно. Покойный лыжный инструктор заставил Зоргера вспомнить о своей семье, все члены которой, каждый в отдельности, снова обрели для него реальность. Были времена, когда он чувствовал себя ответственным за брата и сестру. И между ними было даже какое-то единство, когда они все вместе, как и сейчас в воспоминании, составляли нечто вроде круга. Им редко доводилось потом пользоваться общим языком (который они, впрочем, не забыли, но пользовались им только для тренировки памяти, читая наизусть). Когда умерли родители, – так виделось это отдавшемуся фантазиям человеку, который, глядя одновременно на огни там далеко внизу, на равнине, представлял себе, что это дорожки кладбища, а затем созвездия, – дети впервые в жизни обнялись и потом на долгие годы замолчали друг для друга: сначала равнодушно, а со временем даже враждебно. Каждый из них считал, что с другим все кончено. Когда он вспоминал о брате и сестре, то одновременно с этим он тут же представлял себе некролог в газете (он не сомневался в том, что и они не ожидали от своего брата ничего, кроме некролога). Правда, они неизменно возникали в его снах и даже иногда разговаривали друг с другом, чего они в действительности никогда не делали; но по большей части они лежали в родительском доме зловещими трупами, от которых никак было не избавиться. Они никогда по-настоящему не враждовали, и потому у них даже не было возможности помириться.

Зоргер не мог даже представить себе, что между ними будет все как «прежде». Он только хотел сохранить эту ясность, которую он теперь ощущал в себе, когда внешний мир превратился в живое пространство, поместившееся за его лбом: быть может, тогда новая форма общения будет чем-то само собой разумеющимся. Он увидел и прочих обитателей деревни, на которых он до сих пор, как правило, мог смотреть только как на группу лиц, злорадно поджидающих его конца, теперь же он понял, что все как раз наоборот: они всегда были на его стороне и считали, что удалившийся от них правильно сделал.

В мыслях он написал брату и сестре письмо, добавив в конце крепкое ругательство, которое звучало вполне дружески. Вопрос: «А эти мои планы, не слишком ли они все выдуманы?» И уверенный ответ: «Мне нужно только сделать их реальными».

Звук самолета изменился. Настроение ушло; и путешественник продолжил свой разговор с самим собою (в мыслях он оформлял каждое слово так, будто писал его на бумаге): «Ну и что. Раз для меня не существует общего закона, я выработаю себе свой личный закон, которому я должен буду следовать. Прямо сегодня составлю первое положение».

За окном тянулись чередою пышные облака, а потом на самом краю поля зрения вынырнул в предрассветной дымке город городов, казавшийся одним сплошным пепелищем со слабо тлеющими тут и там угольками, а в это время самолет, развернувшись, сделал круг над морем, пустынным и бурливым, над туманною мглою которого всходило солнце. Когда колеса самолета коснулись земли и в салоне зажегся свет, в передних рядах захлопали; удачному приземлению или городу? Так Зоргер узнал, что он летел не один.

На выходе перед ним оказался мужчина, в котором ему почудилось что-то знакомое. Тот обернулся, и они поздоровались, только тогда обнаружив, что они незнакомы. На улице незнакомец снова возник перед Зоргером и с легким поклоном предложил ему взять вместе такси. При этом выяснилось, что они земляки.

– Честно говоря, я собирался сразу лететь дальше в Европу, – сказал Зоргер. Но потом все же последовал за мужчиной, как будто уже подчинясь закону. В такси он бросил взгляд в окно и, увидев вверху расслабленные лица в автобусе, который катился рядом, подумал: «Честно говоря, я бы с большим удовольствием…» Мужчина пристально посмотрел на него и сказал:

– Простите. Не могли бы вы уделить мне немного времени? Мне нужна ваша добрая воля. Вы выглядите таким доступным.

В городе, где повсюду пыхтели бегуны, они разделились, условившись встретиться позднее. Попытка представить себе его кончилась тем, что невыспавшийся Зоргер увидел только, как тот держит в руках надкусанное яблоко, внутри которого поблескивала сердцевина.

Обычно Зоргеру всегда нужно было сначала «проработать» ту или иную территорию, чтобы со временем найти там свое место. Но здесь, в отеле этой метрополии, он сразу же почувствовал себя как дома. Его комната в здании, сужающемся кверху наподобие башни, была угловой, с двумя окнами – одно выходило на запад, другое на юг. С западной стороны взгляд падал на большой, спускающийся к центру парк с озером, хранившим питьевую воду, и отдыхал там, – в то время как с южной стороны взгляд, скользнув по поверхности теснящихся крыш, под которой где-то там далеко внизу находилась невидимая сеть улиц, тут же упирался в горизонт. Последний перекрывался от одного конца до другого гигантскими зданиями контор, уходившими под самое небо, и казалось, что собственно город начинается только там, где виднеется эта далекая синева. Разноцветная территория плоских крыш более низких жилых башен выглядела на этом фоне самостоятельным ландшафтом, с высоты которого казалось, что бибикающие машины, спрятанные в уличных ущельях, находятся все же значительно дальше, чем бесчисленные самолеты и вертолеты, гудящие над ним. Оторвавшись от западного окна и водной поверхности, наблюдатель погрузился на какие-то доли секунды в сон, в котором вся эта замкнутая система предстала перед ним как неработающая фабрика. На озере чайки бороздили светло-серую поверхность; в другом окне показались гораздо более низкие, чем окружающие здания, башни какого-то собора, и Зоргер почувствовал, что его усталость, которая еще мгновение назад говорила о совершенной обессиленности, теперь свидетельствовала о его самообладании и силе. С необыкновенной отчетливостью он представил себе лицо незнакомца, его щеки, с напряженными мускулами, которые словно все сплелись в один комок, и волосинку, пересекавшую лоб и словно продолжавшуюся в ямке на подбородке, он слышал его срывающийся голос, то вдруг высокий, то вдруг низкий, как будто он пытался настроить свой голос на нужный лад. Строгие линии высотных домов, блеск самолетов, завывание полицейских сирен, напоминавшее звук выбрасываемого лассо: по комнате гулял сквозняк, которым тянуло со всего города.