Шахматы из слоновой кости

Не отдавая себе отчета, инженер машинально попытался скопировать это движение глазами, и тотчас в колеблющемся над костром мареве возникло смеющееся Люськино личико, а в ушах прозвучал звонкий голосок: «Мама, мамочка, погляди на Эдьку!»

Он откачнулся, потерял равновесие, сел на снег. Сердце колотилось где-то под самым кадыком, мешало дышать. Инженер понял, что еще минута, и кинется на человека по ту сторону костра.

Чтобы успокоиться, набрал в горсть снега, стал растирать лицо.

– В сон поклонило? – посочувствовал Сапрыкин.

Он промолчал, бросил в костер остатки снега и, сознавая, что может все испортить, не удержался – спросил напрямую:

– Вам ни о чем не говорит фамилия… Захаров?

Спросил и встал на колени, чтоб лучше видеть его лицо.

Тот вздохнул:

– Говорит…

И оборвал себя, закашлявшись: надо же было случиться такому, чтобы именно в эту минуту ветер переменился – пахнул дымом.

– Говорит,- повторил, прокашлявшись. – Техник у нас в экспедиции работал – Захаров. Славный был человек, да клещ его в тайге на тот свет отправил. За трое суток скопытился.

В голосе – ни тени волнения, только печаль по хорошему человеку.

И лицо не всколыхнулось.

Неужели ошибка?

Но почему, почему он вдруг пустился в бега?

– Знаете, Сапрыкин, специфика нашей работы в таких вот полевых условиях требует полной доверительности. То есть мы должны безоглядно полагаться один на другого…

Сапрыкин усмехнулся:

– Моя личность вызывает у вас…

– Не личность, нет, – перебил инженер, – но ваш сегодняшний поступок: почему вдруг, ни с того ни с сего, предприняли попытку скрыться?

Сапрыкин вновь усмехнулся, качнул лисьим малахаем.

– Исповедь вам моя нужна?

– Ну, это как хотите называйте, главное, чтоб был понятен мотив.

– Хорошо, объясню…

Надел валенки, встал, потоптался, точно проверяя, не будут ли тесны после просушки, вновь опустился на валежину.

– У вас не найдется закурить? Свои-то подмочил.

Инженер, не вставая с колен, протянул над костром

пачку «Беломорканала». Сапрыкин взял папиросу, тщательно размял, подул в мундштук, неспешно прикурил от головни и лишь после этого стал рассказывать. С такой же неторопливостью и обстоятельностью.

Смысл сводился к тому, что вот уже четырнадцать лет, как жена ушла к другому и прижила сына. Но зарегистрирована-то с Сапрыкиным, поэтому все эти годы за ним гоняется исполнительный лист. Только он, Сапрыкин,

не дурак, чтобы платить алименты на чужого ребенка.

– Допустим, – сказал инженер, сдерживая себя. – Но сегодня-то от какого исполнительного листа в бега пустились? Кто сегодня от вас алименты требовал?

Захаров вздохнул:

– А вы полагаете, надлежит ждать, когда исполнительный лист под самый нос сунут?

– Я ничего не полагаю, мне просто хочется понять, почему сегодня вы ни с того ни с сего…

– Как это ни с сего? Как ни с сего, если вдруг вижу – милицейская гончая стойку на меня, как на какого-нибудь рябчика, сделала?

Инженер вспомнил: да, в самом деле, на примыкающем к трассе участке автомагистрали останавливался сегодня желтый «газик». Утром, вскоре после их приезда сюда, на трассу. И водитель о чем-то расспрашивал второго техника. Видимо, о дороге, потому что машина сразу же двинулась дальше. Но разве не могло быть такого, что, увидев представителей власти, Сапрыкин связал их появление со своей многолетней задолженностью по исполнительному листу?..

– У меня рефлекс уже выработался, – вздохнул тот, – как увижу милицию, ноги сами третью скорость включают.

На его раскрасневшемся от жаркого пламени лице отпечаталось выражение почти детской непосредственности; он бросил в костер окурок, опять вздохнул, развел руками: судите, мол, как бог на душу положит, а я весь тут, перед вами.

Глядя на него, инженер подумал, что если все это – актерство, игра, то исполнение весьма искусное, и, значит, нечего рассчитывать захватить столь тренированного актера врасплох.

И еще подумал, что для установления личности этого человека он не сможет, к сожалению, прибегнуть к помощи органов госбезопасности: не с чем идти туда, нечего предъявить, кроме рассказа о запомнившейся привычке изменника Родины Захарова.

Минуло около двух недель. Работа на трассе подходила к концу. И, хотя дело и без того делалось сноровисто и споро, инженер торопил отряд, подталкивал и подталкивал парней.

Он даже убедил их выйти на трассу в очередное воскресенье, пообещав приплюсовать соответственно по одному дню к отпуску каждого.

Объяснять причины штурма не требовалось, люди понимали: чем быстрее завершится этап изысканий, тем раньше будет выдан строителям дороги технический проект.

Однако нетерпение инженера диктовалось в данном случае еще и личными мотивами: отъезд в город и переход к камеральной обработке материалов изысканий освобождал от необходимости держать в отряде временных рабочих. Иными словами, появлялся благовидный предлог избавиться от Сапрыкина.

Вообще-то Сапрыкин оказался чистым. Без червоточины. То есть тем, за кого себя выдавал – Сапрыкиным. Если бы это подтверждалось лишь документами, инженер мог бы еще сомневаться, а тут удалось организовать проверку через живых свидетелей: сопоставить записи в трудовой книжке с сообщениями старых сослуживцев Сапрыкина в Ачинске, где тот работал до своих скитаний по тайге.

Правда, сделано это было по телефону, но зато столь детально, что исключались всякие подозрения. Нашла подтверждение в процессе проверки и версия Сапрыкина относительно его семейных передряг: в Ачинске действительно проживали жена и сын, которые не имели о нем в последние годы никаких вестей.

Единственное, чего не сделал инженер – не послал в Ачинск снимка. Хотя мысль такая и появлялась. Но с другой стороны, под каким предлогом стал бы вдруг фотографировать человека?

Сапрыкин оказался чистым, да, и все же каждодневно видеть его было для инженера настоящим мучением, память срабатывала в одном и том же направлении – возвращала в Могилев военной поры. И ничего не мог с собой поделать, все закипало в нем.

Иногда ему казалось, что Сапрыкин тоже насторожен. Если он и в первые дни не отличался особой общительностью, то сейчас прикрылся, как обитатель речной раковины, створками и выжидающе посматривал из щели.

С ребятами на эту тему инженер, естественно, не распространялся.

Последнюю неделю он стал даже общих привалов избегать. Придумывал какой-нибудь предлог, не шел к костру.

Изыскатели квартировали в ближнем селе, рассредоточившись в нескольких домах. Приезжая с трассы, инженер выскакивал возле давшего ему приют дома из кабины грузовика, взмахивал, прощаясь, рукой и уединялся до утра.

О совместных «посиделках», какие практиковались прежде, ребята уже и не заикались – знали: инженер сошлется на головную боль. И в клуб тоже наведывались теперь без него.

Надо думать, и те несколько вечеров, что оставались до отъезда, прошли бы по установившемуся скучноватому распорядку, если бы события не свернули внезапно с наезженной колеи. Первую весть об этом принес инженеру Саша.

Инженер только расположился поужинать после возвращения с трассы, как Саша буквально ворвался в дом и, размахивая каким-то листком бумаги, возбужденно сообщил:

– Все, сбежал-таки!

– Ты о Сапрыкине?

– К хозяйке милиционер заглянул, – не знаю, по какому там делу,- а этот увидел его – и ходу!

– Баба с возу… – впервые за последние дни улыбнулся инженер.- Выходит, не сочинял насчет третьей скорости.

– О какой скорости вы говорите?

– Да Сапрыкин мне душу изливал: стоит, дескать, почуять приближение исполнительного листа по алиментам, так ноги сами третью скорость включают. Как говорят, пуганая ворона куста боится… Милиционер не удивился его поступку?

– Да получилось-то как, Эдуард Антоныч…

Нивелировщики жили всей группой в одном дворе, к

ним после своего прихода в отряд подселился и Сапрыкин. Хозяйка выделила квартирантам флигель-насыпушку, служивший ее семье в качестве временного пристанища в ту пору, когда поднимали дом. Ну, времянка – она и есть времянка, к утру здесь сильно выстывало, приходилось перед подъемом подтапливать. С вечера наготавливали дров. На этот раз отвечал за топливо Сапрыкин и, как приехали с трассы, он, не откладывая, подался под навес, где были уложены заранее напиленные чурбаки.