Алжирские тайны

Все это — полнейшая бессмыслица. Теперь, составив более ясное представление о себе в роли торговца медикаментами, живущего в Гренобле, я точно знаю, насколько бессмысленны эти прелести однообразной повседневной жизни. Если бы я стал торговцем медикаментами в Гренобле… С трудом представляю себе, каким я сделался бы безнравственным, какими бесчисленными мелкими пороками, какой ничтожной ложью своего повседневного буржуазного существования вносил бы свою лепту в общую безнравственность капитализма. Вообразив себя с аккуратными усиками и чемоданчиком, полным образцов товара, я едва сдерживаю смех. Ивонна испытующе смотрит на меня:

— По-моему, для призыва на военную службу вы староваты.

— Ах, это же было в пятьдесят пятом году, мадам, и с тех пор мне многое довелось пережить. После ранения и демобилизации я остался здесь. Мне незачем было возвращаться во Францию.

У Эжена озабоченный вид.

— Об этом поговорим потом. Но вы должны беречь себя. От этой истории с морфием можно преждевременно состариться, и с вами это, кажется, уже произошло.

— Ну, как бы то ни было, а я рада, что вы приехали сюда в качестве новобранца, — говорит Ивонна. — Это лучше, чем вступать в Легион. Здешние легионеры, точно цыгане, крадут все, что плохо лежит… Этот город они считают оккупированной иностранной территорией.

Они заговаривают о том, как война изменила город. Эжен вспоминает, что рос в Лагуате еще до того, как построили гостиницу «Трансатлантик».

В те времена в городе не были так распространены расистские предрассудки, и мальчишкой он играл на улицах с арабами и евреями. Нынче такое не часто увидишь. Ивонну воспитывали совсем по-другому. Родилась она не в Лагуате — приехала сюда с побережья. Она начинает предаваться воспоминаниям о своем девичестве и о первом бале в Алжире, в резиденции губернатора. Возможно, в этих бережно хранимых воспоминаниях есть доля снобизма, жажды чего-то большего, нежели та провинциальная жизнь, которой она вынуждена теперь довольствоваться. И все же Ивонна от души смеется над неуклюжестью и застенчивостью той девчонки, над ее мечтами о безумной любви к офицеру-кавалеристу.

— Я думала, все это будет продолжаться вечно — эти балы и дневные визиты…

Если я считаю жену симпатичной — да и Эжена, в общем-то, тоже, — это не значит, что они мне нравятся. Не люблю симпатичных людей. Да и вряд ли это значит, что я их пощажу. Сидя за столом и пережевывая свинину, я задаю себе вопрос, обязательно ли убивать эту престарелую чету — или просто желательно.

Появляется и передается через стол семейный альбом с фотографиями. Люблю рассматривать старые снимки. Вот юноша Эжен, играющий в карты с отцом в цветущем саду, вот Ивонна с какими-то офицерами на пикнике во время прогулки в нагорье Ахаггар, есть и множество снимков, сделанных в том году, когда они возили дочерей во Францию, чтобы показать их бабушке незадолго до ее смерти. Мне вспоминаются другие фотографии: та, на которой мать Шанталь сидит со спаниелем на коленях и рукой заслоняет глаза от яркого солнца. Это было всего за несколько дней до филипвильской резни.

И фото Мерсье и Жомара, стоящих под руку на краю металлической летной полосы в Дьен-Бьен-Фу. Жомар погиб при попытке вырваться из крепости Изабель. Если рассматривать снимки ретроспективно, складывается впечатление, будто люди, уставившиеся в объектив, на самом деле смотрят в дула винтовок перед расстрелом, что, в сущности, не так уж далеко от истины, ведь со временем все они умрут, и, открывая альбом с фотографиями, мы разглядываем мертвецов — погребенных мертвецов и мертвецов ходячих.

Хорошо бы выведать у них новости из Форт-Тибериаса. Хотелось бы узнать, дошла ли весть о происшествии в форте до жителей Лагуата, но это рискованно. Если уже начались поиски офицера-изменника из Легиона, я не хочу, чтобы из-за этого они изменили свое отношение ко мне. К тому же вскоре становится очевидно, что супруги не испытывают особого интереса ни к политике, ни к новостям с фронта.

— Э-э, разве из газет можно узнать, что происходит, я вас спрашиваю? Ложь, цензура и явная дезинформация. Глупо даже пытаться следить за текущими событиями.

— Политика — сплошная скука, — со вздохом соглашается Ивонна.

Эжен громко пердит, насыщая воздух запахом переваренного свиного рагу.

Ивонна вздрагивает. Я улыбаюсь. Хотя я поспешно принимаю серьезный вид, Эжен успевает заметить улыбку.

— Ангелы над головой пролетели, — говорит Ивонна.

Интересно, почему все партии и все мыслители, занимающиеся политикой, презирают мелких буржуа? Я разделяю это распространенное предубеждение. Однако беседа должна продолжаться, и потому я говорю им, что тоже никогда не интересовался политикой.

— Политикой увлекаются только позеры да незрелые умы. Они поднимают страшный шум, но есть ли на самом деле хоть какая-то разница между всеми этими левыми и правыми, коммунистами и фашистами? Эти самовлюбленные горлопаны только и толкуют, что о своих теориях и доктринах, но, когда они приходят к власти, все в конечном счете делают одно и то же.

Ивонна и Эжен радостно соглашаются с этим утешительным вздором, и Эжен начинает рассказывать мне о том, насколько пчелы интереснее политиков.

После фруктов Ивонна уносит тарелки на кухню. Она отклоняет мое предложение помочь вымыть посуду. Эжен наливает нам двоим немного арманьяка. Он явно хочет поговорить со мной по душам.

— Только не обижайтесь, Филипп, но (поправьте меня, если я ошибаюсь) я чувствую в вас чересчур утонченную натуру… Я видел, как вы посмотрели на мою жену… Да, я видел ту улыбку… Ну что ж, я буду с нами откровенен. Если человек не может пернуть при своей жене, значит, между ними нет подлинно интимных отношений. Мне кажется, что такой человек несчастлив в браке…

Он умолкает на полуслове, поскольку вошла Ивонна, чтобы пожелать нам спокойной ночи. Эжен говорит, что еще посидит немного, а потом позаботится о моем ночлеге. Он слушает, как она поднимается по лестнице, после чего продолжает свою речь:

— Женушка моя — хорошая женщина. Мы всем довольны… точнее, были довольны, пока не началась эта война… Э-э, там, во Франции, на нас смотрят свысока. Я знаю, по крайней мере могу себе представить. Конечно, я не читаю Камю и Роб-Грийе, а жена не может себе позволить одеваться так, как советует журнал «Вог». Я развожу свиней и держу пчел. Что в этом плохого? Э-э… В чем же я так провинился перед своими соотечественниками, что должен лишиться дома, сада, свинарника, распрощаться с церковью, в которую ходил, и со школой, где научился грамоте и где учатся теперь мои дочери? За какое такое преступление нас лишают средств к существованию и воспоминаний? Мы должны стать беженцами и получать пенсию от того самого человека, который нас предал. Этот влиятельный человек, генерал, щеголяет своими орденами перед объективами фотоаппаратов и рассуждает о «французах», но при этом имеет в виду не нас, а только самого себя. Сплошное безумие.

Зачем он мне все это говорит? Неужели думает, что я пользуюсь благосклонностью генерала? Вид у него такой, будто он сейчас заплачет, но в конце концов ему удается взять себя в руки.

— Э-э, ну что ж, пора осмотреть вашу ногу. — Он жестом приглашает меня следовать за ним, и мы входим в нечто вроде небольшого кабинета. Он просит меня снять брюки, но я говорю:

— Сперва укол.

Я закатываю рукав и протягиваю ему распухшую, исцарапанную руку. Укол сделан мастерски. Пора, наконец, кончать маскарад, но, поскольку по венам уже медленно растекается морфий, я абсолютно спокоен. Я достаю из-за пояса пистолет.

Неудобно держать человека под прицелом, одновременно вылезая из брюк, но мне это удается.

— Надо как следует перевязать.

Обрабатывая рану, Эжен время от времени поднимает на меня растерянный взгляд, но не произносит ни слова. Догадываясь, разумеется, чем кончится дело, он медлит, по всем правилам накладывая новую, чистую повязку. Когда он заканчивает, я стреляю ему в голову. Следить за тем, как часть черепа разлетается на куски при попадании пули, — точнее, не успевать следить, ведь все происходит так быстро, — это нечто необыкновенное. «Сила есть повивальная бабка каждого старого общественного строя, беременного новым. По сути она является экономическим фактором». Девиз Маркса — мой девиз.