Песни мертвых детей

— Вы видели Мэтью? — спросил я.

Никто не видел.

Тогда мы сравнили то, что услышали от врачей. Похоже, они говорили нам одно и то же, разве что на разные лады. Что дела у Мэтью идут на поправку. Что нет повода для беспокойства. Они, мол, делают для Мэтью все, что в их силах. Да, он тяжело болен, но шансы на полное и быстрое выздоровление достаточно велики. А поскольку они были в белых халатах, выше нас ростом, небриты и говорили проникновенными голосами, то мы всецело доверяли им. Особенно успокаивали нас белые халаты. В конце концов, именно эти доктора будут лечить нас, когда мы ранеными вернемся с полей сражений, отразив вторжение русских. Мы знали, что нашим родителям доверять нельзя. В медицине они ничего не смыслят. Но и докторам нельзя доверять — ведь достаточно разок на них взглянуть, чтобы стало ясно: штатские. И какой смысл говорить им правду?

Болтовне медсестер мы особого значения также не придавали. Они ведь всего лишь женщины.

Лишь позднее мы узнали, что даже через несколько часов после смерти Мэтью нам по-прежнему отвечали: «С ним все в порядке. Не беспокойтесь. Мы о нем заботимся». Они лгали нам. Как они могли? Они предали свои белые халаты.

Бачки в женском туалете тихо журчали.

Мы говорили шепотом.

Я сказал:

— Какие вопросы задавали вам доктора?

— Мне совсем идиотские вопросы задавали, — ответил Питер.

— А именно? — спросил я.

— А именно: «Имел ли ты физические контакты с Мэтью?»

— И что ты ответил? — спросил Пол.

— «Конечно, нет!» — вот что я ответил. А они спросили, не целовался ли я с Мэтью. Они свиньи! — Питер почти кричал.

— Тсс, — сказал я. — Могут услышать.

Питер расстроенно посмотрел на меня.

— Но я же не целовался с Мэтью. Почему они так сказали?

— Наверное, проверяли, — сказал Пол с умным видом.

Я понимал, что Питера надо успокоить. В периоды особого волнения как никогда требуется твердая рука. Младший боевой состав надо было чем-то отвлечь.

— Давайте сбегаем на разведку, — предложил я.

Эта ребяческая фраза была у нас в ходу еще долго после того, как мы избавились от прочих слов Докомандной эпохи. Но пользовались мы ею редко, а потому Питер сразу понял, что я обращаюсь к самой преданной стороне его натуры. Разумеется, у меня уже сложился план. Но зачастую лучше, чтобы подчиненные считали, будто они сами догадались.

Мы выскользнули из женского туалета. В больнице стояла полная тишина, но это не значило, что все здесь спят. Нет, здесь далеко не все спали, а кое-кто даже ходил, только ходил очень-очень тихо. Мимо шуршали медсестры в обуви на мягкой подошве. Пациенты скрипели до туалета и обратно в новых тапочках на резиновой подметке. Из палат, мимо которых мы крались, доносился хрип и скрежет — дышали больные. Мы демонстрировали прекрасные навыки таиться и скрываться. Мы проползали под кроватями и ныряли под ширмы. Мы были беззвучны и неслышны. Если вдруг один из пилотов «Спитфайров» просыпался и выпучивался на нас, мы поднимали вверх большой палец. Он улыбался, тыкал в ответ свой большой палец, снова улыбался и засыпал. Я знал, куда мы направляемся. Я крался впереди. Если Пол жестом предлагал свернуть в какой-нибудь коридор, я качал головой. Мы направлялись в отделение, название которого было большими белыми буквами написано на зеленой стене: ПАТОЛОГИЯ. Я хотел кое-что выяснить, по сугубо личным причинам. А кроме того, нужно было узнать, достаточно ли храбры остальные, чтобы проникнуть туда.

Вот и нужный коридор. В конце его находилась открытая дверь, за которой сидел человек. Одет он был в зеленую хирургическую робу и резиновые сапоги. Мы решили, что это очередной врач. Человек сидел за столом, освещенный настольной лампой. Время от времени он переворачивал страницу. Скорее всего, докторский журнал.

— Давайте вернемся, — сказал Питер. Как обычно, первый струсил.

— По-моему, здесь есть места поинтереснее, — сказал Пол.

— Нет, — ответил я. — Мы должны пройти мимо него.

— Ладно, — Пол сдался.

— Нужен отвлекающий маневр, — сказал я.

Но едва я собрался изложить свой план, доктор встал, вышел из кабинета и направился в нашу сторону. Мы прятались под каталкой, стоявшей в нише. Белые резиновые сапоги доктора, не такие высокие, как обычные черные сапоги, скрипели по линолеуму. Один жуткий момент нам казалось, что доктор услышал наше дыхание и вот-вот заглянет под каталку. Но он прошел мимо, его ноги проскрипели в нескольких дюймах от наших лиц. Дойдя до конца коридора, он громко пукнул. Нам пришлось зажимать рты, чтобы не рассмеяться. После довольно долгой паузы сапоги доктора заскрипели дальше.

Мы быстро выбрались из-под каталки и прокрались в отделение патологии.

Морг оказался длинной, холодной комнатой с металлическими столами. Я тщательно осмотрел столы. Края у них загибались кверху — чтобы кровь не капала на пол. И у каждого стола был небольшой наклон — чтобы кровь стекала в специальную дырку, а оттуда в ведро. В комнате очень пахло химикатами, такой стандартный больничный запах, только гораздо сильнее. На столике с резиновыми колесами лежали инструменты: пилки для распиливания черепа, секаторы для кромсания ребер. Тошноты я не чувствовал. К этому времени я препарировал столько животных, что внутренности — их запах и липкость — меня совсем не беспокоили. Табита, любимая кошка отца Пола, была лишь последней в длинной череде экспериментов, которые начались с насекомых и мертвой мыши, которую я вытащил из мышеловки еще живой. Однажды в кустах за Святой тропой я нашел мертвого барсука. На следующий день я вернулся туда с инструментами и весело принялся за работу. На память я оставил несколько барсучьих зубов. Остальные не знали всего, что следует знать. Я знал обо всем больше, чем они. Особенно о самых важных вещах: всякие сведения о жизни и смерти. В этом знании и заключалась одна из причин моего лидерства.

— Давай уйдем, пока он не вернулся, — сказал Питер. Трус.

— Нет, — ответил я. — Рано.

По моргу мы двигались на цыпочках, перешептывались едва слышно. Я понял, что Пол и Питер напуганы гораздо сильнее меня.

Одна стена целиком состояла из прямоугольных закрытых дверец. Ярлыков на дверцах не было.

— Вперед, — сказал я и потянул на себя одну из дверец.

Она так легко выехала, что я едва не опрокинулся на спину.

— Ух ты, — сказал Питер.

Прямо перед собой я увидел старые ноги, заросшие седыми волосами, с большими желтыми ногтями. Ногти по краешку начали чернеть — словно подгнивающая морковь.

— Ух ты, — сказал Пол.

Остальная часть мертвеца была закрыта белой клеенкой. Мы обошли мертвеца и встали у изголовья. Не знаю, что каждый из нас ожидал увидеть, после того как я отдерну клеенку. Возможно, искалеченную голову; возможно, вообще никакой головы. Волосы у мертвеца были пучкастыми, напоминали клочья овечьей шерсти на ограде из колючей проволоки. Его лицо, когда он был жив, наверняка было страшно морщинистым, но теперь, после смерти, морщины словно утюгом разгладили.

— Это мужчина? — спросил Питер.

— Это мертвец, — ответил Пол. — Не мужчина и не женщина.

— Давайте посмотрим, — сказал я, стягивая простыню с груди мертвеца.

Яснее не стало. У него или у нее были обвислые груди, из которых торчали редкие волосины, белые на сером фоне.

— Это мужчина, — сказал Питер.

— Я тебе говорю, — возразил Пол, — мертвецы не бывают мужчинами или женщинами.

Я полностью стащил простыню, но ничего не обнаружилось — ни мертвого сморщенного пениса, ни мошоночно-обвислых яичек

— А! — выдохнул Пол, отпрянув. — Это женщина!

— Мне почудилось, будто ты говорил, что мертвецы не бывают мужчинами или женщинами, довольно сказал я.

То место, где находился бы пенис мертвой женщины, будь она мертвым мужчиной, было почти таким же безволосым, как и грудь. И хотя теперь мы видели мертвеца целиком, все равно было непонятно, женщина это или мужчина. Я ткнул пальцем правую грудь. Она была холодной, как цыпленок, размораживающийся на подносе на кухонном столе. Но никакого сопротивления я не почувствовал. Палец словно погрузился в мертвеца.