Пентхаус

— Я понимаю…

Моя рука тянется к джойстику. Я, Артем Пандорин, просто супердоктор. Я чувствую, как дрожит ее голос. Сейчас она скажет ему…

— А я вот не хочу ничего забывать, — говорит она вдруг. — Я всегда помнила о нём. О нём, а не о тебе. Он первый, ты последний. Ты понял? Я не хочу тебя видеть. Уйди из моей жизни. Сдохни. Отключись.

Ржавая железная дверь с грохотом захлопывается.

В трубке пульсируют гудки. Мои руки дрожат: delirium tremens? Мне холодно и тоскливо. Я подношу бутылку к губам. Виски имеет вкус жженой карамели. Я гляжу на Вовчика. Таким я его не видел еще никогда.

— Пошло всё на х…й, — шепчет он. — Разъ…бись оно всё конём.

Это тоже катарсис.

Я опускаю пустую бутылку на пол. Опираюсь на кресло, чтобы самому не упасть. Отчего-то с координацией движений дела обстоят очень и очень неважно. С повышенной аккуратностью я медленно, тщательно расстегиваю ремешки — сперва на его ногах. Потом на запястьях.

— Прости, Владимир, — говорю я.

Прямой удар в челюсть, и свет для меня гаснет.

Мне снился мой пентхаус и панорамное окно с видом на реку. Было утро; над рекой поднимался туман, и небоскребы на том берегу, казалось, висели в воздухе. Надо полагать, наблюдатель с той стороны видел то же самое.

Во сне я вспоминал, сколько этажей в моем доме, и никак не мог вспомнить. Почему-то это казалось мне важным.

Звонил телефон — старый телефон с трубкой на витом проводе. Я подносил эту трубку к уху и слушал тишину. Затем раздавались гудки, болезненные, как сверло в зубе, а я по-прежнему молчал, словно и не ждал ничего иного.

Иногда мне чудилось, что на мой мобильник пришло сообщение, и тогда я подрывался его искать, — не тот новый коммуникатор, из которого вынута батарейка, а свой старый любимый мобильник, который Танька называла неправильно, по-московски, «сотовым», — я искал его в разных местах в комнате и не мог найти, и соображал, что надо бы позвонить на него с обычного телефона, чтобы он откликнулся, но никак не мог вспомнить собственный номер.

Я раскрывал ноутбук и видел, что по моим адресам свалилось сразу несколько писем. Все пустые.

Я был окружен мертвой молчаливой пустотой. Наверно, первый космонавт Гагарин чувствовал себя так же в своей краснозвездной капсуле, оторванной от Земли, да так никуда и не улетевшей.

Но с ним хотя бы кто-то говорил. Даже пролетая над вражеским полушарием, в режиме радиомолчания, он мог слышать собственный голос в наушниках. А это так редко получается во сне.

— Артем, — чей-то знакомый голос окликает меня, и это тоже бывает редко. Маринка редко зовет меня по имени.

Маринка?

Я открываю глаза и вижу ее. Со стриженой челкой. В узких джинсах-стрейч.

— Доброе утро, — говорит она. — Я тебя разбудила. Извини.

Мне хочется подпрыгнуть на месте. Но я не могу двинуться. Я прикован к гарроте по рукам и ногам. И я не чувствую рук и ног, как космонавт в своем космическом кресле.

— Что… ты… здесь делаешь? — спрашиваю я. И сам себя не слышу.

— Ничего. Я искала тебя. Потом позвонила Георгию Константиновичу. И он меня привез сюда.

— Он сам?

— Собственной персоной, — отзывается голос Жорика откуда-то слева. Я вытягиваю шею: Жорик, представительный, в льняном пиджаке, стоит в дверях, вальяжно прислонясь к косяку. Он улыбается.

— Сперва Мариночка испугалась, — говорит он. — Но ведь Георгий Константинович совсем не страшный. Он всегда рад помочь, если кому трудно. Мариночке было трудно, ну, я и помог.

«Жирная сволочь», — думаю я.

— Ты ведь не позвонил, как обещал, — говорит Маринка грустно.

Жорик кивает большой головой:

— Он был занят. Правда, доктор?

— Я не мог позвонить, — говорю я. — Мне нельзя выходить на связь. Я…

— Может, тебя расстегнуть? — перебивает Жорик. — Ты не будешь на людей бросаться? Вовчик мне рассказывал, как тебя ночью колбасило. Еле справился с тобой.

Он приближается. От него пахнет дорогим парфюмом. Мы смотрим друг другу в глаза.

Я облизываю сухие губы. Я ответил бы что-нибудь, если бы под креслом (я знаю) не валялась пустая бутылка из-под виски. Если бы я не был небритым и немытым. Если бы от меня не разило многодневным перегаром.

А еще у меня, кажется, сломан зуб.

— Пожалуй, не нужно спешить, — размышляет Жорик вслух. — Наш доктор утомился за ночь. Вредно ему так много работать, — оборачивается Жорик к Маринке. — Совершенно теряет человеческий облик. А что он тут вытворял на прошлой неделе, это просто не передать.

Я вцепляюсь пальцами в поручни.

— Ты зря так, Георгий, — шепчу я еле слышно.

— Он опять недоволен, — удивляется Жорик. — Вон какой вискарь пьет. А всё недоволен.

— Маринка, не слушай его, — прошу я. — Я больше на него не работаю. Хватит мне этого… дерьма…

— И верно, хватит, — с удовольствием говорит Жорик. — Пора нашему Артему в отпуск. Отдохнуть, успокоиться. Печень подлечить. Устроить тебя в санаторий?

Я снова гляжу ему в глаза. Он улыбается одними губами.

— Я же про тебя все знаю, — говорю я. — Я же всё видел. Ты бешеный зверь. Ты же больной на всю голову.

— Остынь, доктор. — Жорик кладет жирную лапу мне на плечо. — Если кто тут и бешеный, так это ты. Хорошо еще, привязать вовремя успели… Ну что ты там видел? У тебя уже галлюцинации?

Он улыбается. А сам легонько, двумя пальцами трогает меня за подбородок. Гладит по шее. Перед глазами у меня вертятся огненные колеса. Если он нажмет чуть сильнее, я потеряю сознание.

Но он отступается. Ласково похлопывает меня по щеке.

— Тебе романы писать нужно, — говорит он мне. — Про шпионов. С твоей-то фантазией.

Я глотаю ртом воздух, как рыба на песке. Но Георгий Константинович больше не обращает на меня внимания. Присаживается на край стола. Протягивает руку, и Маринка послушно делает шаг навстречу. Словно дочка к любимому папе.

— Ну, не бойся, — говорит он. — Иди сюда, киска.

Его светлый льняной пиджак от Cortigiani слегка помят и от этого смотрится еще дороже. Маринка нерешительно кладет ладонь ему на колено. У нее длинные пальцы с перламутровыми ноготками. Хороший лак, и маникюр сделан красиво.

Жорик накрывает ее ладошку своей, тяжелой.

— Теперь все будет хорошо, — шепчет он ей на ухо. — Не бойся, в интернат я тебя не верну… или хочешь, съездим с девчонками попрощаться?

— Нет, — отвечает Маринка.

— Вот и славно. Ты просто умница. И ты такая красивая. Сделаем тебе загранпаспорт, поедем жить в Испанию. Хочешь в Испанию?

— Да, — отвечает она.

Все это время я тщетно пробую вырваться.

— М-маринка…

Она оглядывается. Ее глаза поблескивают из-под аккуратно подстриженной челки.

— Ты же не можешь так.

Георгий Константинович легонько придерживает ее за руку. Она высвобождается. Приглаживает волосы. Я так любил этот ее жест.

— Прости, Артем, — говорит она. — Ты знаешь… я больше не верю тебе. Раньше верила, а теперь нет.

— Маринка. Всё совсем не так, как ты думаешь. Послушай меня, пожалуйста…

Маринка грустно улыбается.

— Я хотела на тебя посмотреть, — говорит она. — Но слушать тебя я больше не хочу.

Георгий Константинович пожимает плечами и обращает взоры к небу — вернее сказать, к низкому потолку этого гребаного подвала. В этот момент я понимаю кое-что еще.

— Это же театр, — вдруг вырывается у меня. — Ты же все подстроил с самого начала. Ты же меня подставил, сволочь, маньяк вонючий…

— Не груби, доктор, — холодно говорит Жорик. — Премии не получишь.

— Ты же маньяк. Расскажи, что стало с теми девчонками… расскажи хоть раз всё до конца.

Жорик медленно переводит взгляд на меня, и дрожь пробегает по моему телу.

— Не пугай девушку, — произносит он вдруг. — Она и так натерпелась. Заткнись… если хочешь, чтобы тебя хоть немножко уважали.

Я гляжу на него расширенными глазами. Дрожь не унимается. Язык отказывается мне служить, и слова застряли в горле.