Почетный караул

По ступеням крыльца штаба уже спускались, переговариваясь на ходу, дежурный по части и его помощник. Подойдя к флагу, они смолкли и стали по стойке «смирно».

А в это время в пустой дежурке помощник начальника караула внимательно следил за стрелкой электронных часов на стене. В комнате царила звенящая и, казалось, вечная тишина. Беззвучными ритмичными рывками большая стрелка приблизилась к отметке 6:25. Как только она накрыла это деление циферблата, помощник начальника караула опустил иголку звукоснимателя на пластинку.

На всей территории базы послышалось шипение граммофона, многократно усиленное многочисленными громкоговорителями. И тотчас вслед за этим воздух взорвался от звуков «утренней зори» — казалось, затрубили сразу сотни горнов.

Гарнизонный флаг пополз вверх, постепенно расправляясь с подветренной стороны флагштока. Яркое полотнище все больше надувалось на ветру и наконец, вытянувшись во всю длину, затрепетало на самой верхушке мачты. Из жерла пушки показалось облачко дыма, и земля вздрогнула от гула выстрела.

Звуки граммофонного горна проникли через открытое окно в комнату Аманды Турк и пробудили ее от тяжелого, липкого сна. Бывают такие мучительные сны: попадаешь в какую-то кошмарную ситуацию, тебе угрожает смертельная опасность, ты хочешь бежать, но чувствуешь, что не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой. На этот раз ей приснилась змея — толстый, отвратительный водяной щитомордник. Дело в том, что примерно месяц назад между женскими казармами и вправду видели щитомордника. Возможно, его согнала с места начавшаяся здесь год назад стройка, а может быть, он приполз сюда после того, как осушили болотистую низину неподалеку от казарм. Часовой, охранявший вход на территорию женской вспомогательной службы, убил змею прикладом винтовки, но до этого девушки подняли такой визг, что случайно проходившая мимо Аманда подошла посмотреть, в чем дело. Девушки были не из ее роты, но она все же сочла, что ее долг — навести порядок. Возбужденные зрители предпочитали держаться на почтительном расстоянии, они то приближались, то снова отбегали от ошалевшей, чуть живой от страха змеи, а одна девушка даже упала в самый натуральный обморок.

Лейтенант Турк отдала несколько решительных коротких распоряжений, объяснила, что следует делать с потерявшей сознание девушкой. Потом громко заявила авторитетным тоном, что, хотя змея и ядовита, она нисколько не опасна, потому что сама не станет ни на кого нападать. Змеи не кусаются, если их не трогать, и не причиняют вреда, пока на них не наступишь, кстати, змеи не «жалят», а кусают — у них в верхней челюсти расположены ядовитые зубы. Чтобы укусить, змея должна броситься на жертву, а ни одна змея не в состоянии сделать бросок больше половины, а может быть, даже всего лишь трети своей длины. Успокоенные ее уверенным менторским тоном и неопровержимостью научной аргументации, девушки охотно построились и согласились вернуться к прежним занятиям, а змею предоставить подоспевшему часовому.

Но во сне уже не флегматичному увальню из охраны, а ей самой предстояло разделаться со змеей. Она несколько раз ударила ее ящиком с библиотечными карточками, почему-то оказавшимся у нее в руках, но все тело было словно ватное, и удары выходили смехотворно слабыми. Огромная, свернутая кольцами змея подбиралась к ней все ближе и ближе, казалось, без каких-то враждебных намерений, но внушая ужас тупой зловещей настойчивостью. Лет двадцать назад командир ее скаутского отряда как-то рассказывал, что гремучие змеи любят погреться и залезают под одеяла к спящим на земле туристам.

Аманда Турк вздрогнула и окончательно проснулась — она сидела на койке, в ушах звенели последние звуки «утренней зóри». Как всегда в душные летние ночи, пот пропитал куртку пижамы, мелкими бисеринками выступил на лице. Она встряхнула головой, чтобы отогнать дурной сон, спустила ноги с кровати и нашарила комнатные туфли.

Слева, в двух шагах от нее, на другой койке вниз лицом лежала лейтенант Мэри Липпа. Она лежала совсем голая, на загорелой спине и стройных ягодицах от купальника остались две узкие белые полоски. Остальное тело было покрыто шоколадным загаром, и светлые полосы создавали иллюзию купального костюма. Липпа лежала, неподвижно уткнув маленькое курносое личико во влажную подушку, но, видимо, уже почти проснулась. Она закрыла уши ладонями, еще крепче зажмурилась и простонала:

— Не надо, ну пожалуйста, не надо.

— Надо. Просыпайся, — решительно прикрикнула на нее Турк. — Давай живее. А то все умывальники займут.

— Ну и наплевать!

— Как это наплевать? Забыла, какая вчера вечером была свалка? Вставай!

— Отстань!

— Давай поднимайся немедленно. Считаю до трех.

— Нет!

— Ах, так? — сказала лейтенант Турк. — Так вот тебе, — и она изо всей силы шлепнула лейтенанта Липпу по белеющим ягодицам.

— Ты что, рехнулась? — взвизгнула Липпа. — Больно ведь!

— Бессовестная, — сказала лейтенант Турк. — Без меня небось и вовсе не вставала. Если хочешь знать, мне тоже больно — всю руку о тебя отшибла. В следующий раз возьму щетку для волос — если только у меня вообще будет охота с тобой возиться. Ты что, хочешь на построение опоздать?

— Ой, не дай Бог! Спасибо, дорогая. Господи, где мой халат? Куда же я сунула тапки?

А в это время в двух милях к западу, в госпитале авиабазы, невысокий молодой человек с бледным лицом и копной черных волос, дежурный офицер лейтенант Вертауэр, позевывая, ждал выстрела сигнальной пушки. Но так и не услышал его, потому что именно в эту минуту с аэродрома под громогласный рев еще не вошедших в режим двигателей поднялся очередной Б-24 и, втягивая в брюхо шасси, пронесся над крышами госпиталя на высоте нескольких сотен футов.

По глубокому убеждению лейтенанта Вертауэра, ни один нормальный человек не стал бы строить госпиталь с подветренной для господствующих ветров стороны аэродрома. Вместе с тем тот факт, что госпиталь построили именно в таком месте, доставлял ему какое-то мрачное удовлетворение. Его и без того невысокое мнение об интеллектуальных способностях военных ежедневно находило наглядное подтверждение, когда десятки раз в день стены госпиталя сотрясал мощный рев моторов, при котором не то что разговаривать, даже думать не было никакой возможности. Вертауэр был невропатологом и закончил аспирантуру именно по этой специальности, однако здесь ему приходилось заниматься общей практикой. В прошлом году Общество невропатологов даже пригласило его прочитать доклад «Некоторые современные представления о причинах соматической хореи» — огромная честь для молодого врача. И вот — какая нелепость! — его назначают в этот госпиталь лечить фурункулы и прописывать слабительное.

Гул моторов Б-24 еще затихал в отдалении, когда в комнату вошла медсестра и вместе с утренней сводкой принесла чашку какао для него и кофе для капитана Раймонди. Вслед за ней, жизнерадостно насвистывая, вошел и сам капитан Раймонди — невысокий толстяк, справедливо пользующийся в госпитале репутацией первоклассного хирурга.

— Спасибо, милочка, — улыбнулся сестре Раймонди. Отхлебнув большой глоток кофе, он стал просматривать утреннюю сводку. — Ну как тут, по моей части за ночь никакой работенки не подвалило?

— Да нет, ничего интересного, — ответил Вертауэр. — Техник уронил на ногу блок цилиндров, да еще жалобы по поводу болей в животе.

— А это что такое: Уиллис, Стэнли М., второй лейтенант. Его с чем положили?

— А, этот! Это пусть вам Маккрири расскажет. А я на ваш запрос могу лишь сообщить, что вышеупомянутый офицер — ниггер. Маккрири сперва даже не хотел класть его в четырнадцатую — боялся, вдруг какой-нибудь не в меру чувствительный южанин утром проснется, увидит рядом черного и окочурится с горя. Это пилот с того бомбардировщика, который ночью прилетел. У него лицо разбито. Может, о пулеметный прицел ударился или еще обо что-нибудь; но, говорят, ему кто-то врезал. — Лейтенант Вертауэр зевнул и допил какао. — Если не врут, то врезали ему крепко. Маккрири наложил шов на губу, и нос у него сломан. Маккрири попросил меня помочь с шиной. Он, оказывается, понятия не имеет, как это делается. Когда я закончил, он взял гипс и собрался налепить его на нос — а у парня уже на губе повязка. Я его спросил, что это, по его мнению, даст. В ответ он пробормотал какую-то чушь. Редкий болван!