Танго ненависти

И если ей возражали, что Ника сама была соучастницей этого людоедства, она яростно трясла головой, отвечая: «Вы ничего не поняли! Никогда, слышите, никогда я не отдавала ему своей жизни! Напротив, я всегда пыталась вырвать у него из пасти хоть кусочек меня самой! К счастью, иногда мне это удавалось! Вот все, что осталось от меня. Он сожрал все, что мог, мерзавец! Я подам на него иск за каннибализм!»

Она представляла себя инвалидом войны. Более того, инвалидом, сохранившим достоинство! Она жила как человек, изломанный войной… Некое подобие современной скульптуры, в которой дырам отводится большее место, нежели материалу… Вот кусок головы, разбитой о стены бессонных ночей. Вот кусок сердца, уцелевший под скальпелем хирурга-повседневности. Плоть, искромсанная взрывами гнева, ревности, секса. Половые органы, потерявшие чувствительность, отмирающие от ран разочарований. Гордость и благородство, которые он хотел разбить молотком дурных слухов. Ее достоинство, припорошенное пудрой создания видимости. Скрипи зубами, моя девочка, но не позволяй никому заметить твое страдание! Тысячи осадных колесниц промчались по ее телу! Она держалась прямо и достойно для поколений минувших дней, для поколений грядущего. Не поддавайся, моя девочка!

Кто напишет для нее другую историю? У карандаша Господа Бога нет ни ластика, ни сменного грифеля! Все написано раз и навсегда, со всеми ее женскими недомоганиями в сорок лет, с ее ногами, которые не успевают бежать за ускользающим временем, с ее налитой свинцом рукой, с сердцем, бьющимся в марше былых времен.

История, которую нельзя рассказать. История, написанная первыми морщинами. История, для которой не нашлось языка, чтобы подарить ей жизнь.

Кто напишет о том, что она верила ему, как собственному отцу? Кто вообще знает, что она испытывала к отцу? Она не желала участи своей матери. Участь обманутых? Участь изуродованных? Участь убогих? Кто поймет, что она боялась своей любви к Абелю? Боялась… просто боялась… как маленькая девочка, искренне верящая, что ночь не наступит, если ее кукла не ляжет спать. Она пряталась в свою любовь, стараясь выковать из нее доспехи, призванные защитить ее от мужа. Быть несговорчивой. Отвечать ударом на удар. Отвечать десятью тысячами ударов на один удар. Логика обороняющегося, но против чего она пыталась обороняться, если не против своей любви к нему?

Спиной к стене! С первой ночи она знала, что любовь ставит ее спиной к стене. Как первую изнасилованную рабыню… Как первую рабыню, выставленную нагой на торгах в Анс-Бертране [31]. Как первую рабыню, которую посетил ее хозяин… Как первую рабыню, освобожденную хозяином… Как первую дочь рабыни, стремящуюся вырвать своего сына из колющих тростниковых полей… Как первую женщину, которой позволили проголосовать… Как первую женщину, которая пожелала быть избранной… Как первую женщину, которая захотела жить и устанавливать свои законы… В ней сошлись все эти женщины, стоящие спиной к стене, и в их ушах звенели колокольчики расправы… Спиной к стене в церкви… Спиной к стене в школе для девочек… Спиной к стене в замужестве с людоедами… Вот почему она так боялась показать Абелю, что любит. Она предпочла превратить свою любовь в тяжкое сражение, без пощады, без сдачи в плен… И этот чертов кретин решил, что она его не любит. А она и не любила его в шкуре кретина, с его кретинскими идеями и поступками. Но она понимала, что он отнюдь не кретин; что все дурное, что в нем было, — наследство времен Горэ [32], времени расселения… Она догадывалась, что он не выбирал свою долю… Ее жестокость стала попыткой выбрать дорогу вместо него, заставить его проделать путь беглого раба, подняться до небывалых вершин, забыть о доставшемся наследии. Она хотела заставить его изобрести историю любви, о какой и не могли мечтать в былые времена. Слишком много боли, утопленной в роме! Слишком много театрального действа, сыгранного для самих себя! Слишком много маневров, чтобы перехитрить прошлое!

Ника понимала, что все ее действия утопичны… Но именно такой утопии она сказала «Да!» в день их свадьбы. «Утопия, — повторяли ей подруги во время долгих женских разговоров. — Каким образом мужчина может избавиться от груза прошлого, переписать всю историю общества? Они все одинаковы! Ты безумна, моя дорогая! Ты должна принимать их такими, какие они есть, подстраиваться под них, любыми способами!» Ника рычала в ответ: «Я ненавижу любовь черных рабов!» Все начинали возмущаться, заверяя, что любовь не имеет цвета, а груды газет, поступающих из метрополии, рассказывали сотни историй о женщинах, терпящих дурное обращение… Ника не отступалась. С горечью в глазах она пыталась объяснить, что именно называет «любовью черных рабов». Это пудовые гири пережитков прошлого, которые не дают любви воспарить. Это похоже на нашу растительность. Запутанную, непроходимую, с гниющими плетями лиан… В ней теряешься или же двигаешься, как крыса… на запах бананов, доносимый ветром… Как может мужчина, который не думает ни о чем другом, кроме возможности отхлебнуть из всех источников сразу, считать себя способным сделать женщину действительно счастливой? «Но, — продолжали подруги, — проблема в том, чтобы понять, почему все мужчины хотят обладать столь большим количеством женщин?» Многие из них задавались вопросом, почему мужчина бегает за каждой юбкой, а они, женщины, ценят верность. Они шли далее, рассуждая о верности. Может ли она стать гарантией благополучного брака? Что в реальности хотим мы, другие женщины этой страны? Одни хвалились подругам, что могут провести своего муженька по улице на коротком поводке, хотя в действительности дрожали перед ним, как осиновый лист. Другие прятали следы побоев за фантастическими историями о неудачных падениях. Третьи признавали, что слишком послушные, слишком домашние, слишком воспитанные мужчины — не совсем нормальные. Четвертые утверждали, что следует думать лишь о сексе и можно простить все грехи, если тебя постоянно удовлетворяют и удовлетворяют… Почти все подруги признавали, что они отводят в жизни исключительное место мужчинам и за это те расплачиваются звонкой монетой. Никто из представителей сильного пола никогда не допускался на эти сеансы обмена мнениями, во время которых каждая из присутствующих опускала фальшивую денежку своей мечты в копилку дурных слухов. И вот уже через какое-то время по городу начинали циркулировать слухи о сколоченных состояниях, о ложных родах, о наставленных рогах, о всевозможных похождениях — залежи и залежи слухов. Обсуждали, кто с кем. Кто кого свел с ума. Кто кого бросил. Изо всех ртов сочилась слюна, сточные воды, гной, отрава, рвота, и брызги летели в разные стороны, сливаясь в ядовитой вакханалии слов ревности, отвращения, и вся эта грязь всплывала на поверхность разговоров, как выползают опарыши из тухлого мяса.

Абель начинал беситься от злости каждый раз, когда слышал в запале спора разглагольствования Ники о любви черных рабов. Он пытался напомнить ей, какой она предстала перед ним в первую их встречу: короткие черные курчавые волосы, покачивающиеся бедра, пренебрежительный взгляд королевы — гордая, надменная и прекрасная негритянка…

— Ты меня обманула!

— Тогда была мода на все африканское! Я хотела выглядеть стильно! В действительности во мне намешано множество кровей!

— Я бы никогда не подумал, что ты падешь так низко! Ты отказалась от своих убеждений, от всего, что бросило меня в твои объятия.

— Белый, черный, китаец, метис — что это меняет? Важны лишь мы с тобой!

— Нас с тобой связывало, переполняло нечто…

— Теперь тебя должна переполнять забота о том, как изменить свой образ жизни!

— Так, как тебя учат твои любимые белые?

— Никто ничему меня не учит. Мой наставник — страдание.

И так каждый раз. Из пустого в порожнее. Яростная убежденность каждого из них в своей правоте порождала множество бесполезных, бесплодных электрических разрядов. С какого-то момента они больше не говорили, а кромсали, уродовали, раздирали друг друга словами и начали уже напоминать лягушек, которых препарируют на занятиях по естествознанию. Даже тишина заполнялась разрывами снарядов, залпами сумасшедших орудий, призванных разорвать в клочья каждого из них.