«Вертер», этим вечером

Ну вот, теперь он знал, какой у него сегодня будет голос. Все должно пройти хорошо. В высоких нотах чувствовалась даже какая-то горячность. И вот он уже очертя голову бросился в это бушующее море духовых…

Сегодня вечером в Мюнхене дают Пуччини…

Эльза и Людвиг шли следом за катафалком, возглавляя процессию. Супруга и сын покойного. Карола и Маргарет с двух сторон поддерживали Ингрид Волленхаус: та несколько раз чуть не упала на посыпанной гравием аллее, словно отсутствие рядом сестры нарушало ее равновесие. Прабабка осталась сидеть дома, одна в огромном салоне. Ханс Крандам идет один, возглавляя группу соседей и зевак. На нем костюм металлического оттенка — в точности такого же цвета, как и это туманное утро. Дорога идет вверх, вдоль гранитных надгробий, к первым пихтам, чьи вершины укрыты клочками развеивающегося тумана. Чувство холода усиливается из-за ветра, от которого черные юбки женщин липнут к ногам. Цвета нет. Все вокруг словно сговорилось против цвета: мрачное свинцовое небо, кресты и статуи, которые под плотно нависшими тучами кажутся высеченными из того же, похожего на гипс, материала, что и надгробные монументы. Тусклые лица, траурные ленты, темные пальто — все укрыто покрывалом тумана, разорванным горными пиками и ветвями безмолвных лесов. Даже венки из цветов в этом болезненном свете сделались какими-то одинаковыми и выглядят теперь всего лишь аляповатыми нагромождениями увядающих лепестков. Пройдя половину пути, процессия минует мавзолей: гранитный кирасир, застывший в массивной неподвижности, с саблей наголо яростно бросается в туман.

В своих ботинках на высоком каблуке Маргарет спотыкается. Кожа натирает ей щиколотки. Сегодня утром она специально для церемонии одолжила обувь у Каролы. Разыскивая бумаги, они перекинулись парой-тройкой слов. Старик оставил завещание. К тому же возникла проблема: что делать со всеми этими картинами, со всеми портретами Вильгельма Тавива?

Предводитель процессии останавливается. Все вокруг неподвижно, словно приколотый кнопками рисунок школьника на стене времени. Рисунок тушью и карандашом на серой бумаге. Людвиг говорит что-то своей матери, но та его не слушает. Они держатся в сторонке от остальных, возле катафалка, с которого уже спускают гроб… Ханс Крандам подходит к группке из трех женщин и встает возле Каролы… Он прилетел самолетом сегодня рано утром. Орландо тоже хотел приехать, но Карола ему запретила. Это было незачем. И потом, для чего провоцировать конфликт, а может быть, даже и скандал? Ведь она еще не знает, что известно и что не известно ее мужу. Она не питает иллюзий на этот счет. Эльза, Ингрид, а может, даже и Маргарет все ему расскажут. Бабушка, двоюродная бабушка, младшая сестра… Когда нет взаимной привязанности, все эти слова — пустой звук. Они будут рады обо всем нашептать Хансу. «Карола уезжала с этим артистом, с этим певцом. Они великолепно провели время в Вене…» Мне все равно… Я уеду, покину эти холодные земли, в которых теперь суждено гнить Петеру. Да и остальные очень скоро последуют за ним. Хильда первая в очереди.

Кому будет лучше, если я зачахну в сафенбергских туманах? Орландо, я хочу жить, забери меня отсюда! Даже это кладбище — и оно не для меня. А ведь остальные все здесь, в этом погребе, весь род со времен Шарлоты. Однажды мама сказала, что для меня тоже найдется место среди Кюнов. Никогда не забуду ее взгляда в тот момент. В ее голосе сквозила гордость и торжественность. Кажется, Эльза только что закашлялась.

От этого гуляющего по холмам ледяного ветра можно ждать чего угодно. По возвращении нужно будет дать ей антибиотики. Я знаю их всех, как свои пять пальцев. Как странно думать о встрече с мертвыми! Я не верю в жизнь после смерти, но всегда воображала себе небытие как отражение реального мира. Существует иной Сафенберг, до мелочей похожий на наш, и когда один пустеет, другой наполняется людьми. Петер присоединится к остальным в большом салоне, где почетное место в кругу сидящих женщин занимает Шарлота Хард. Именно она, как и в былые времена, управляет домом. Ничего не изменилось — то же небо над теми же в точности лесами. Даже одежды у всех похожие. Именно это имела в виду мама, говоря мне о моем месте.

Веревки натягиваются, трутся о спускаемый в яму гроб. Группа людей неподвижна, словно на фотографии. Кароле вдруг приходит в голову, что она впервые видит Маргарет в платье. Она берет кропило, поданное Эльзой, делает над могилой крестное знамение, потом протягивает кропило мужу. Почему-то в этот момент ей вспоминается, что усопший и Ханс были, кажется, связаны каким-то тайным сговором. Иногда по вечерами, когда Эльза пела, эти двое устраивались рядом, и в паузах Карола замечала, как они шепчутся. Что общего могло быть между стариком с накрашенными бровями и этим технократом в сером костюме? Они сидели в полумраке, свет выхватывал лишь тапочки старика и начищенные туфли мужа, шнурки на которых были завязаны настолько туго, что, казалось, их никогда уже не развязать. Отныне, слушая пение Эльзы, в глубоком кресле будет сидеть лишь Ханс. Комья земли застучали о крышку гроба, присыпав латунное распятье… Requiescat in расе…

Губы Маргарет коснулись волос Каролы.

— Это не он убил Тавива.

Карола подскочила.

— О чем это ты?

— О том, что он сказал мне перед смертью.

Карола уже собирается что-то ответить, как вдруг замечает Эльзу: та отделилась от группы и неподвижно застыла совсем рядом с ямой, которую могильщики закопали уже почти доверху. Она видит ее со спины. Дрожащий, до смешного тонкий и неуместный голос доносится вдруг сквозь равномерный стук разбивающихся комьев. Это финальная ария, та самая, из последнего акта. Слишком высокая нота всхлипом разлетается в холодном воздухе.

Эльза Кюн поет предсмертную арию из «Вертера».

Мюнхен, Национальный театр. Орландо чувствует, как зал охватывает напряжение. Бескрайнее и неприметное пока волнение, словно вызванное надвигающейся опасностью, морская зыбь перед штормом. Мой голос, мостик, переброшенный между ними и мной… Эмилиана Партони бежит на носочках, словно балерина, ее платье колышется в свете луны. Мими пока еще избегает любви, но чувства уже влекут ее к Рудольфу. Они в конце концов ее и погубят. Как всегда, в финале опер герои только и делают, что умирают. Он приближается к ней, хватает ее за руку, чтобы она не убежала, музыка затихает, и их руки медленно взмывают вверх в лучах прожектора. Эмилиана разжимает пальцы, и свет отражает белизну ее ладони. Внизу, под крышами, Париж уже уснул. Сквозь распахнутое окно врывается летняя ночь, угадывается ветка сирени и скрывающийся за нею купол базилики на Монмартре. Ладони Рудольфа и Мими соприкасаются, переплетаются между собой… «Пальцы, Орландо, ты должен целовать ее даже кончиками пальцев. Все внимание сейчас обращено на них».

Великая ария из «Богемы». Они пришли сюда в основном из-за нее. Опера частенько напоминала Орландо языческий ритуал: уберите позолоту и люстры в зале — и эта публика будет выглядеть совсем по-иному, исчезнет лоск и белизна манишек, и перед вами предстанет племя в доисторической ночи. Если не брать во внимание нескольких специалистов, большинство зрителей пришло сюда только для того, чтобы послушать блестящие арии, и в этом было еще одно сходство оперы со спортом — точно так же стадион вскакивает после каждого гола или виртуозного вратарского перехвата. В этот момент большая часть зрителей ждала от тенора «до» верхней октавы, от сопрано — верхнего «ре», они пришли сюда в погоне за спортивными рекордами, за самыми сильными и высокими нотами. Своеобразный атлетический подход к опере.