Бонсай

Она держала пансион, прославившийся буйными вечеринками. Недавний аборт сильно подействовал на нее. Она сообщила мне, что это маленькое бесполое существо теперь находится в другом мире. У них хорошая связь. Но она совершила преступление против своих убеждений, преступление против самого принципа жизни. Что заставило ее пойти на компромисс с этической позицией, мне не объяснили. Я уважал ее сдержанность. На протяжении многих лет она была мне хорошим другом. Мы вместе ходили в гимназию. Я не собирался рисковать дружбой ради своего любопытства. Предполагал, что причиной всему — измена, которую следовало скрыть, дабы сохранить мир в доме. Ее муж был болезненно ревнив. Качество, мною всегда презираемое.

Когда ты позвонила, я стоял в прихожей. Остальные гости давно прибыли и потягивали спиртное под звуки проигрывателя, столь громкие, что невозможно было нормально поговорить. Ты села не на ту электричку и попала в Баллеруп вместо Ордрупа. После чего автобус ушел у тебя из-под носа. Пришлось полчаса ждать следующего. Ты долго извинялась. Толком еще не знала Копенгагена, но тебе помогли милые люди, иначе бы дороги не найти.

Должен признать, я был разочарован. Первое впечатление, мягко говоря, не соответствовало ожиданиям. Ты заколола волосы чрезвычайно некрасивой заколкой, которую я сразу же попросил тебя снять. Это слегка помогло. Самое ужасное — твоя одежда. Коричневая плиссированная юбка и нелепая толстая буклированная кофта неописуемого ядовито-зеленого цвета. Я понял, что мне предстоит выполнить великую задачу выявления той красоты, которую в тебе рассмотрела моя подруга. Войдя, ты сотворила нечто невозможное. Сняла туфли и поставила их под своим некрасивым пальто, похожим на те, что заказывают по каталогам на почте. К этому тебя, наверное, приучили дома. Мы с подругой переглянулись. Из нас никогда бы не получилась пара, если б на сетчатке моих глаз не отпечаталась фантастическая картина, нарисованная хозяйкой.

Я сразу приступил к выполнению своего плана. Прошел за тобой в гостиную. Твои босые ноги внушали мне неловкость. Я потчевал тебя весь вечер. Ни на миг не оставлял с другими. Ты уже была моей. Не ускользнешь никогда. Я намазывал домашний паштет на домашние булочки. Затем в ход пошли рулет и салями. Ты вежливо ела, не протестуя и не пытаясь остановить поток булочек и того, что на них водружалось. Очень мало говорила. Была потрясающе тихой. Наверное, меня в основном поразило то, как ты молчала. Все твое существо молчало, до костного мозга. Тишина, напоминавшая о больших лесах или штиле на море.

Я не был в тебя влюблен. Просто инстинктивно понимал, что ты впишешься в мой образ жизни. У меня были и другие отношения, совершенно невыносимые. С перспективой помолвки и созерцания родственничков по воскресеньям. Каждый раз, когда вся эта обывательская комедия показывалась на горизонте, я сбегал. Не мог вынести крепких объятий семейной жизни. У меня началась клаустрофобия из-за всех этих неписаных правил хорошего тона. Вечные «спасибо, будьте здоровы, мы так вам рады» и так далее. Все эти семейные узы. Ты спасла мою жизнь, малыш. Нет, ты дала мне саму жизнь. Ты была моим колумбовым яйцом.

Утолив твой голод, я осторожно спросил, любишь ли ты читать. Любишь ли литературу. Не называя имен. У тебя от возбуждения заалели щеки. Взгляд приобрел мечтательное выражение влюбленной девушки. Достоевский и Горький — последовал тихий невнятный ответ. Словно это были любовники, чьим ласкам ты страстно отдавалась. Со сладострастием ты начала говорить об этих мужчинах и их произведениях. Голос твой был чужим и беззвучным. Ты говорила как человек, который никогда не учился говорить и вынужден изобретать каждое слово, каждую синтаксическую конструкцию с нуля. Как будто язык был не внутри тебя, а снаружи. Ты странным образом распалась, когда начала свою несвязную речь. Лишь молчание собрало тебя в неделимую личность. Я догадался, что мне нужно твое молчание. Знал, что ты никогда не раскроешь мою тайну. По той простой причине, что не будешь в состоянии выразить эту тайну, во всей ее двоякой и многократной комплексности, представляющей саму загадку о человеке. Я, как уже сказано, в первый вечер в тебя не влюбился. Я привязал тебя к себе. Сделал себя твоей судьбой.

Не знаешь ли ты других великих классиков мировой литературы, помимо этих неповоротливых вульгарных русских, для которых страдание было путем к спасению через встречу с Богом или революцию? Я тебя уже практически уничтожил, с тем чтобы возродить по своему образу и подобию. Все это конечно же последующая реконструкция. Тогда я не понимал того, что делал. Просто у меня всегда было чутье на то, что мне нужно в каждый данный момент времени. Назови это инстинктом самосохранения. Инстинктом, объединяющим нас с животными.

Ты на меня так растерянно смотрела. Никогда ничего не читала, кроме этих двух банальных бульварных писателей. Я увидел на твоем лице пустоту. Учуял страх. С этого момента говорил я. Я был творцом, вдыхающим жизнь в безжизненную глину и формирующим ее по своему образу и подобию. Я держал в руках глину! Чувствовал безотчетное сопротивление, свойственное любому материалу. Это побудило меня двинуться по неизведанным тропам, которыми моя созидательная сила поведет тебя, подобно отцу, ведущему за руку невинного ребенка. Я вложил тебе в руку бокал красного, чтобы ты не стояла без дела, пока я посвящал тебя в Пруста, «В поисках утраченного времени». Монумент нашей смертности и распаду. Время как центр вращения общности человеческой судьбы. Ты оборвала меня на середине фразы: «Тогда ведь смысл жизни должен состоять в изживании страха перед смертью. Примирении со смертью. Как с зимой, которая превратится в весну».

Твоя твердолобая наивность привела меня в раздражение, я дал понять, что перед таким гением, как Пруст, простая крестьянская философия о смене времен года и весеннем возрождении терпит поражение. В величайшем литературном произведении нашего столетия на сцену выведены темы более великие, нежели устройство природы. По правде говоря, я не помню, как переубедил тебя. Уже к следующей нашей встрече ты купила «В поисках утраченного времени». Тебе удалось найти ее в букинистическом. Во мне погиб великий педагог.

Ты не привлекала меня сексуально. Глина, она меня захватила, материал. Мне не хотелось с тобой танцевать. Я оставил тебя подпирать стенку и кинулся к симпатичной студентке-актрисе, одной из тех, что составляли цвет подающей надежды молодежи 1962 года. Ты смирилась с моей неверностью с легкой иронической улыбкой на губах, словно обладала жизненным опытом, повелевающим не ждать ничего от других для себя. Ты приподняла вуаль над превосходством, за которое я позже жестоко тебя наказал. Я возненавидел тебя с первого взгляда, потому что ты мне так была нужна. Я знал, что без тебя был ничем. Столкнулся ли я с тем самым «все или ничего» любви?

Я возвращался к тебе после каждого танца с актрисками. Мы все опьянели, но контролировали себя, как и положено молодым воспитанным детям буржуа, — за исключением тебя. Ты напилась до бесчувствия и угасла в моих руках. Пришлось играть роль твоего защитника, хоть я и не планировал выставить напоказ свой интерес к сельской розе. Я уложил тебя в постель и поставил в изголовье тазик. Такая гадость, так это для тебя характерно. Недостаток умеренности, недостаток воспитания. Спьяну — потому что только спьяну у тебя язык и развязывался, как тогда, так и теперь, — ты протараторила невнятное извинение, своего рода оправдание неловкости твоего поведения. Однажды, на вечеринке в гимназии, ты выпила водки из пивного стакана и отключилась. С тех пор ты не выносишь алкоголя. Я не особо поверил в эту историю. Какого черта тогда ты пила, если не выносишь алкоголя? Предложил отвезти тебя домой. Ты жила, насколько помню, в каморке у какой-то семьи на Эстебро, они обращались с тобой как со служанкой.

Я выдержал несколько недель, прежде чем навестить тебя снова. Знал, что ты меня ждешь. Когда я постучал, ты сидела в своей комнате и читала учебник: английскую фонетику. Отчетливо помню выражение твоего лица. Оно согрело мое одинокое сердце.