Теода

Но внезапно, таким быстрым и естественным движением, что мы и пикнуть не успели, она приподняла подол своего широкого платья и скинула его. По часовне пронесся легкий ветерок, словно вспорхнула большая птица. А Теода, оставшись в одной лиловой нижней юбке, спокойно сказала:

— Надо его высушить.

И развесила платье на скамьях. Мы ограничились тем, что отжали подолы своих юбок и отряхнулись. Я глядела на платье Теоды; оно странным образом приобретало сходство с женщинами, упавшими в обморок от запаха ладана. Еще миг назад они глядели ясно и весело, ничто им не угрожало, и вдруг они оседали на пол, уронив голову… Казалось, у них больше нет тела, и люди только с некоторым усилием вспоминали, что это живые существа, что нужно поднять их и вынести на воздух.

А Теода тем временем исчезла.

Погрузившись в свои мысли, я не замечала, что делают мои сестры и братья, как вдруг меня вывели из раздумья их громкие возгласы.

И тут я увидела.

Ясно помню первый порыв радости, близкий к безумию и охвативший меня дрожью экстаза. Святая Дева пожелала явить нам себя! Она стояла в нескольких метрах от нас, чуть левее алтаря, реальная, настолько реальная, что мы даже не удивились: восторг заглушил изумление, помешав усомниться, заставив уверовать в чудо.

И вдруг мы узнали Теоду. Гнев — тот, что пробуждается при виде кощунства, — вскипел в нас, хотя к нему примешивалось невольное восхищение, которое только что перевернуло нам душу.

— Теода, как ты посмела?!

Она не ответила. Молчала, словно сама впервые взглянула на себя.

— Разве ты не знаешь, что дотрагиваться до святых одеяний — смертный грех? — строго вопросил Мор.

Но Теода по-прежнему упорно смотрела прямо перед собой, как будто гляделась в зеркало.

— Я озябла и накинула это на себя. Что ж тут дурного? — И прошептала: — Если бы епископ меня увидел, он бы привел меня в церковь и поставил на алтарь. Я стояла бы там неподвижно, как статуя, и старалась бы не дышать. И тогда я бы увидела…

И она невнятно пробормотала еще несколько слов.

Мы слушали ее, застыв, уразумев наконец, что всегда будем ей безразличны, что дружеская симпатия, которую она выказывала нам, была простой видимостью.

— Но я, наверное, быстро соскучилась бы, — продолжала Теода, повысив голос, — и вернулась обратно в деревню.

Она с улыбкой погладила шелк ризы, укрывшей ее целиком, от подбородка до кончиков ног. Потом ее лицо омрачилось; она презрительно взглянула на нас, отвернулась и ушла в ризницу. Должно быть, она жалела, что здесь нет Реми, и он не видит, как она красива в этом одеянии.

Вернувшись, она натянула платье, которое так и не успело подсохнуть, и мы вышли из часовни.

Перед тем как шагнуть за порог, я подняла глаза к двум большим архангелам над алтарем: их черные зрачки сурово следили за нами. И тогда я поняла, что Теода разгневала небожителей, и испугалась — за нее и за нас.

XXI

ЯРМАРКА

Мужчины рыхлили мотыгами землю в садах. От этого Терруа казалось еще более обнаженным, и мы не знали, что делать с призрачным богатством весны, незнакомой с изобилием, подобной зову манка, требующему ответа. Грустно было думать, что она не может наступить сразу, тотчас же. Грозовой дождь, который подарил нам ощущение тела, окружив разбуженными ароматами и голосами природы, стал всего лишь первым, мимолетным предвестием лета, смутно маячившего где-то очень далеко впереди.

Как хотелось протянуть руку и опереться на что-нибудь надежное; увы, пустота лишала нас опоры. Моя протянутая рука не встречала ничего, кроме моей второй руки, а душа только и могла, что свернуться комочком и утешать самое себя. Луга с короткой щетинкой травы запестрели яркими низкорослыми цветочками, но и это не скрашивало нашего одиночества: слишком уж неуместно выглядели они на этой, еще не вошедшей в силу земле и слишком не похожи на нас. Однажды утром я заприметила в поле ласку и горностая: я глядела на них словно из другого мира. Видели ли их мои сестры и братья? Не могу сказать, понятия не имею. По вечерам мы собирались на площади, чтобы покачаться на доске, положенной на древесный ствол, но и тут были не вместе — наоборот, рассаживались по разные ее стороны. И одиночество ощущалось так остро, так больно сжимало горло, что мы теряли дар речи.

Сад Теоды тонул в зарослях сорняков. Но она и не собиралась расчищать его, это ее не волновало. Так же как не волновало исчезновение Барнабе. Однажды Эрбер спросил ее:

— Вы, я гляжу, не больно-то скучаете?

— Нет.

— А ведь теперь вы вроде как вдова.

— Очень может быть, — отвечала Теода.

Она говорила: «Видно, люди из Праланса подпоили моего мужа, и он во хмелю, да еще и слепой на один глаз, мог упасть в реку».

На июньской ярмарке моей матери пришлось самой покупать баранов: все мужчины нашей семьи отправились на поиски Барнабе. Мы с Роменой сопровождали мать. В этом году отцу не доведется побывать на ярмарке, а ведь он всегда привозил нам оттуда, если мы оставались дома, то конфетку, то свисток, то серпантин.

Город казался огромным, наводил страх. Пройти в его ворота с нашей скотиной, нашей бедностью, нашим убожеством — такое мы считали почти кощунством. Мы были робкими завоевателями, и осажденные это хорошо знали. Хозяева постоялых дворов зазывали нас к себе, выставляя на улицу полные бочонки, столы и скамьи. В перерывах между двумя сделками люди присаживались, чтобы принять решение, потолковать, опрокинуть стаканчик. И тотчас между ними возникало согласие. Или ссора.

— Да не о чем мне с тобой говорить! Отстань!

Мы узнали голос Марсьена Равайе; так громко он говорил в те дни, когда напивался. Он сидел позади нас, в окружении жителей Терруа.

— И не трогай меня! А то я тебе покажу!..

Эта угроза вызвала всеобщий смех. Реми, к которому она была обращена, вовсе не собирался до него дотрагиваться даже кончиком пальца.

— Если хочешь нарваться на ссору, то зря тратишь время, — сказал он, отходя от стола.

— Ага, все видали? Испугался, потому и ушел!

Люди снова рассмеялись: храбрость Реми была общеизвестна. Тем временем Марсьен взялся за другого, начав с неясных намеков; однако все понимали, куда он метит:

— А, Эрбер! Неужто это вы, месье Эрбер? — И люди повернулись в сторону Эрбера. — Говорят, вы к нам прямо из Терруа? Это где ж такое? В какой стороне?

Человек, которого он задирал, сидел молча.

— А знаете, как он бегает за юбками… Да-да, милые девицы! Гляньте, он совсем недурен собой, только вот малость прижимист.

Люди уже боялись смеяться.

— Да ладно тебе, отстань от него, — сказал наш кузен Эйсеб Марили.

— А еще он бегает за чужой водой… Когда наступает мой день поливки, глядь, он уже всю воду вычерпал для своих лугов. Ну смотри, если я тебя еще разок поймаю за этим, берегись у меня… Голову оторву!

Он было замахнулся, но его качнуло назад.

— Ты не очень-то дери глотку, Марсьен, — сказал Эйсеб. — Помалкивай лучше, я ведь тоже кое-что знаю.

Он говорил так внушительно, что ему поверили. Но Марсьен все еще цеплялся к Эрберу:

— А когда он жил на чердаке вместе с Дамьеном, то сколотил перегородку на галерее. Раздельная спальня для братьев, ха-ха! Бывают же люди, которым жалко для других даже своих вшей!

Эйсеб поднялся со скамьи, взял шляпу и подошел вплотную к Марсьену. Люди шушукались: «Не было бы беды, что-то он больно зол нынче!»

— Знаешь, Марсьен, тебя ведь уже подозревают в одном деле…

— В деле?.. Ну конечно, я ведь и занимаюсь делами!

— Что ж, смейся… веселись, пока еще можно.

Все ожидали, что Равайе сейчас бросится, навалится на долговязого Эйсеба всей своей кряжистой тушей, но он так и не двинулся с места. Хотя было ясно, что последнее слово он оставит за собой.

— Ну уж это дудки — когда мне приказывают смеяться, я больше не смеюсь.

Не помню, слышала ли мать, которая велела нам ждать ее здесь, пока она будет выбирать баранов, обрывки этой перепалки. Когда она вернулась, заключив сделку, нам пришлось уйти.