Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Боюсь, что в моем несчастье усмотрели какую-то злонамеренность, издевательство над нашими лидерами или, по меньшей мере, злостную халатность. Во всяком случае, от товарищей, которые предъявили мне ордер Комитета государственной безопасности на обыск, не исходила доброжелательность, которую я обязательно предположил бы в работниках такого важного госучреждения. Один из них, на лице которого был красный шрам, а на левом глазу черная повязка, вследствие чего он напомнил мне одного хорошо известного из истории английского адмирала, а в какой-то степени и пирата из детского мюзикла, прохрипел мне в лицо, причем я ощутил отвратительный запах, в котором смешались чеснок и алкоголь:

— Ну, ты… вражина проклятая… что ты теперь нам скажешь?..

Мои фигурки, над которыми надругались крысы, уложили в чемодан с большим замком — он у них был с собой, — и человек с черной повязкой закончил, зловеще ухмыляясь:

— Скоро увидимся, друг наш милейший.

На следующий день я входил в дом, которого почему-то так страшатся многие люди, — в приятный серый дом на улице Пагари. Я вошел в дверь без особых забот, сердце мое бьется в едином ритме с государством, так чего мне собственно бояться.

Дом не был образцово чист, зато у всех, кого я встречал на лестницах и в коридорах, были серьезные лица, а на некоторых даже печать изможденности. Большие, важные и сложные дела делаются в этом казенном доме — ведь всем в общих чертах известно, что враги народа не дремлют. Так что и следователям, которые исследуют их деятельность, тоже не до сна.

После краткого блуждания по дому, в некоторых комнатах которого кто-то почему-то кричал — верно, какой-нибудь глупец с расшатанными нервами, — я нашел комнату, куда мне приказали явиться.

Там меня уже ждали. Четверо серьезных, доброжелательных мужчин, двое почему-то в белых халатах, рассматривали меня с явным интересом. Это укрепило мое чувство собственного достоинства. Два белых халата, вероятно, медики или психиатры, улыбались мне особенно приветливо.

После обмена формальными вежливыми фразами и записи данных, касающихся моей личности, человек в мундире подполковника, с широкой синей, а не с красной, как у милиционеров, полосой на брюках, спросил меня по-русски, лукаво улыбаясь:

— Значит, делаем маленькие и сладкие фигурки руководящих товарищей государства, чтобы потом с глубоким удовлетворением их слопать, так?

Не буду даже пытаться передавать его своеобразный выговор и акцент — это было бы, во-первых, слишком трудно и, вероятно, придало бы тексту неуместный комический эффект, — но и вовсе отказываться от передачи манеры подполковника говорить тоже не хочется, поскольку его оригинальный подбор слов и особенно образование сложных слов.

Улыбнулся и я, объяснив, что есть эти фигурки никому никакого удовольствия не доставило бы, поскольку в них недостаточно сиропа, меда или сахара. Они сделаны не для лакомства, а как бюсты, которые, на мой взгляд, отлично подходят для украшения рабочего стола. А чтобы какой-нибудь глупыш-ребенок — да, кто же еще? — в чьи руки могут попасть эти бюстики, в самом деле не попробовал бы их откусить, я даже добавил в смесь соли. И некоторые пахучие вещества.

— Значит, вроде как просоленные партийцы? — по-прежнему улыбался подполковник.

— Так точно. И к тому же я покрыл их лаком, который тоже не имеет приятного запаха и имеет довольно противный вкус.

Кустистые брови его приподнялись.

— Значит, к тому же и вонючие… Ну, очень интересно, какой галиматьей ты, молодой человек, обмазал, к примеру, нашего Никиту Сергеевича? (Интересовало ли это его в чисто научном аспекте или он ждал какого-то ответа, за который можно уцепиться и обвинить меня? Не знаю. Но злонамеренным мне этот руководящий работник безопасности не показался.)

— Специальным видом воска, который по ГОСТу известен как "воск 3678-БРТ-42", — ответил я. — Он не очень-то приятно пахнет. Но наверняка в нем нет и ничего оскорбляющего достоинство наших вождей. Да и кому придет на ум нюхать эти бюсты… Этот воск иногда используется для покрытия ценных деталей деревянной архитектуры, чтобы они не поддавались разрушительному воздействию времени; этот запах отпугивает грызунов и древоточцев.

— Может быть, молодой человек, вы опишете нам этот запах поточнее. С моим носом беда — сморкаюсь, то есть насморк.

— Запахи очень трудно описать. Но этот воск пахнет совсем не так, как вы — я сужу по выражению вашего лица — вероятно, думаете. Не тот запах…

— И о каком же запахе я как раз думаю? — поинтересовался он.

— По-моему, товарищ сотрудник безопасности сейчас думает… о фекалиях?

(Похоже, он не понял иностранного слова.)

— Ну, о запахе дерьма… — уточнил я.

Мне самому было неловко произносить это слово… Товарищ подполковник побагровел. Он раздувался и раздувался. Я испугался, что со мной произойдет нечто ужасное. Но нет — мой собеседник расхохотался. Прямо-таки до колик в животе. А живота у него хватало.

— Ну, что за чертов парень… — заходился товарищ подполковник. Его смех, приободривший меня, всем находившимся в комнате вовсе не казался приятным.

— Значит, если вы захотите где-нибудь выставить свои скульптуры, то снабдите их табличками: "Несъедобно, солено-вонючий Сталин!" — Человек, которому принадлежали эти слова, был худой, саркастически настроенный носитель белого халата.

— На выставках мне встречались таблички: "Экспонаты руками не трогать!". Обычно этого было достаточно, — возразил я.

Тогда этот худосочный, злой человек стукнул кулаком по столу и заорал, чтобы я лучше честно признался, что изготавливаю изображения наших политработников, вождей нашего государства из марципана именно затем и только затем, чтобы вместе с другими врагами народа, своими друзьями и соучастниками, с издевкой наблюдать, как нашим вождям откусывают головы.

Я уже довольно долго сдерживался; я же знаю, что задача людей, работающих в этом доме, в меру подозревать допрашиваемых и тщательно их проверять. Для того и создан Комитет государственной безопасности, чтобы все могли себя чувствовать вне опасности… И я знаю, уже давно, что психиатры в каждом человеке усматривают какие-нибудь душевные вывихи. Но последний монолог обладателя белого халата с желчным лицом все-таки оскорбил меня не на шутку. Я уже не мог спокойно сидеть на стуле, я встал, выпрямился, и, качаясь как маятник, — я же был худощавым парнем — спросил у этого чересчур уж недоверчивого защитника народной власти и правильного мировоззрения прямо и без всякой дрожи в голосе:

— Уважаемый сотрудник безопасности, специализирующийся на медицине! Позвольте вас спросить, что если бы вы не знали наверняка, что статуэтки Владимира Ильича Ленина и вашего великого предшественника Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно из гипса, вы бы их немедленно съели?! Проглотили бы?! Вождей и учителей? Прямо как какой-нибудь каннибал?!.. А если вы, товарищ в белом халате, так не поступаете, то с какой стати вы считаете, что другие поступают? Вы ошибаетесь — настоящие честные граждане государства уже инстинктивно уважают политических гениев!

— В камеру! — рявкнул он мне.

О-о, какое напряжение вибрировало в этой комнате с блеклыми зелеными обоями.

— Ну, пусть этот паренек еще побудет здесь, — успокаивающе сказал белому халату дружественный мне подполковник. — Нам же очень интересно узнать, где он взял инструменты для своей работы. И откуда в его головку пришли такие смешные мысли. Может, кто-то их туда вложил?

Затем он обратился ко мне:

— Ну, молодой человек, не хотели бы вы нам рассказать, где вы взяли инструменты для своей деятельности. И все эти навыки, где-то вы должны же были научиться всему, что умеете. Или как? Ну, кто же эти люди, которые вас обучали?

В голове у меня проносились самые противоречивые мысли. И отчего-то — нет, не столько из опасения, что данные о моем происхождении и жизни уже все равно собраны (что было бы вполне естественно) — нет, по какой-то иной, даже самому мне не понятной причине мне захотелось рассказать всю правду. Просто так уйти из этого дома — это меня бы не порадовало, во мне осталось бы чувство пустоты, ощущение чего-то недоделанного.