Побережье Сирта

— Неприятная штука получается, Альдо.

Я пожал плечами, стараясь сохранять как можно более невозмутимый вид.

— Мне кажется, что все это несерьезно. Карло передумает. Я не представляю себе, как бы в Ортелло смогли обойтись без наших людей.

— Ты так думаешь?

Ставший внезапно таким зависимым, он, казалось, постарел на глазах. Я испытывал жалость к его запыхавшемуся голосу, который цеплялся за меня, как рука.

— …Именно это меня и беспокоит, — продолжал он усталым голосом, словно разговаривая сам с собой. — Они не могут обойтись без нас и прекрасно это понимают.

— Вам нужно съездить туда посмотреть. Они ведь на вас молятся.

Мне внезапно захотелось, чтобы он оказался далеко-далеко, — так стремятся вырваться из комнаты больного. Он ждал только моего разрешения.

— Да, ты прав. Поеду туда сейчас же… — Он остановился в нерешительности. — Я вот что хотел сказать тебе. Альдо… — Он казался чуть ли не смущенным. — …Это ведь касается твоих дел; ты поступишь так, как сочтешь нужным. Ты сам слышал, что сейчас Беппо говорил. Здесь, вероятно, есть что-то, касающееся тебя.

— Я тоже так думаю.

Мне показалось, что Марино почувствовал облегчение. Какое-то время я смотрел из окна, как он скачет на своей лошади по шоссе вдоль лагун: худой черный силуэт на ровном, как доска, горизонте; у меня было такое ощущение, что с лагун до меня донесся порыв свежего воздуха. Я едва не бегом бросился в свою комнату; виски мои сдавливало нехорошее возбуждение. Я торопился вставить между отъездом поддавшегося слабости Марино и его возвращением что-нибудь непоправимое.

Часом позже я перечитал свое донесение в Орсенну, запечатал его, положил подписанную бумагу на стол и приоткрыл окно; тень крепости замазала черной краской пустырь; поднимающаяся от земли прохлада вроде бы слегка отрезвила меня; я постоял немного, прижавшись лбом к холодному стеклу, и впервые ощутил в своем возбуждении просочившуюся туда тревогу.

Само по себе донесение получилось безупречным, и, перечитывая его на еще не совсем отрезвевшую голову, я готов был искренне верить, что в нем нет ничего, кроме умеренности и ясности. Я без труда в мельчайших деталях припомнил речи Бельсенцы, с завидным проворством и непринужденностью передав на бумаге все, вплоть до недомолвок. Тем не менее у меня оставалось чувство легкой тревоги, связанное, вероятно, не столько с безобидным содержанием этого вполне банального письма, сколько с не покидавшим меня ощущением странной легкости, с которой я его написал. Оно напоминало мне ощущение виртуоза, оправляющегося от долгой болезни и чувствующего, как пальцы его двигаются сами по себе, увлеченно бегают по хорошо знакомому ему инструменту. Под моим окном остановилась машина Адмиралтейства: это было время отправления почты; наспех запечатав конверт, я потом долго в матовом вечернем свете провожал взглядом машину, которая удалялась по тряскому шоссе между лагун в сторону Мареммы. Жара уже спала, небо заволакивала серая пелена сумерек. Я чувствовал себя легким и полым, как разрешившаяся от бремени роженица.

В тот вечер Марино вернулся очень поздно, и мы сидели, дожидаясь его, вокруг обеденного стола перед пустыми стаканами. Беседа в потемневшей комнате тянулась вяло, то и дело чередовалась с плохо рассеивающимися периодами молчания. Наполненный стакан перед пустым стулом Марино невольно притягивал к себе взгляды, словно отвергнутое жертвоприношение духу здешних мест: туда, где он отсутствовал, в комнату через распахнутые окна входила пустыня.

Цоканье копыт его лошади по пустырю оживило нас, по комнате заплясали веселые колебания мягкого пламени. Марино вошел, не говоря ни слова, и сел, машинально проверяя пальцем пуговицы своего мундира; по этому характерному жесту я понял, что переговоры не дали никаких результатов. Мне показалось, что в комнате внезапно потемнело, и я ощутил нечто вроде легкого сдавливанья в висках: что-то должно было произойти.

Ужин в тот вечер закончился очень быстро. Я не мог оторвать глаз от капитана. В его медлительных жестах чувствовалась внезапная сильная усталость. Я заметил, что он с трудом дышит и чаще, чем обычно, старается встретиться со мной взглядом. Его глаза разговаривали с моими, и в тот момент, когда он встречался взглядом со мной, они на миг стряхивали на меня свой тяжелый туман усталости. В тот момент я почувствовал, что Марино колеблется, почувствовал, что было уже слишком поздно; Фабрицио, Роберто и Джованни замолчали один за другим, за столом постепенно воцарилась полная тишина, и в этой прожорливой, засасывающей тишине уже жила готовая разорваться новость.

Когда все ушли и мы остались впятером, Марино резким движением зажег сигару и, укрывшись за пламенем спички, спросил:

— Ты объяснил им, Альдо?

— Я ничего не говорил… Вы ведь надеялись еще уладить это дело, — добавил я не без некоторой жестокости.

Марино махнул рукой, выражая своим жестом бессильную покорность. Однако он вдруг резко поднял голову, и взгляд его серо-голубых глаз выразил решимость. Раздался его чистый, спокойный голос, обращенный ко всем нам, и мне снова бросилась в глаза та своеобразная скрытая властность, которую он демонстрировал очень и очень редко.

— Я прошу вас всех ненадолго задержаться. В Адмиралтействе возникла одна сложность, и пришло время сообщить вам об этом… Фабрицио, закрой, пожалуйста, окно. Нам нужно обсудить это в нашем тесном кругу.

Фабрицио встал с шутовской торжественностью и с написанным на лице намерением сострить. Капитан любил в конце ужина подтрунивать над ним.

— Слушаюсь и подчиняюсь, капитан. Не каждый же день у нас военный совет.

Слово упало во внезапно наступившую тишину. У Марино слегка дрогнул утолок рта.

— Замечание совершенно ненужное и довольно ослоумное…

Фабрицио тут же густо покраснел и бесшумно скользнул на свое место. В тишине прозвучало только легкое его покашливание.

Марино в двух словах рассказал о событиях в Ортелло. Ни о каких слухах теперь речь уже не шла, так что причины разрыва контракта остались непроясненными. Марино дал понять, что люди из Адмиралтейства оказались не на высоте. Я заметил, что, говоря об этом, он враждебно, даже с некоторым вызовом посматривал на меня; чеканя едва заметно, специально для меня, слова, делая ударение на каждом слоге, он излагал окончательную официальную версию и одновременно категорически предупреждал меня. Он закончил свое сообщение коротким намеком на то, что во время своей поездки убедился в бесполезности каких-либо дальнейших переговоров. Рассказ получился сжатым и обрисовывал ситуацию лишь в общих чертах; Марино явно отказывался читать написанное на лицах изумление и торопился как можно скорее закончить свою миссию.

— А теперь мы должны решить, что будем делать…

Он резким движением поднял голову, как бы стирая все сказанное, смывая любые возможные комментарии к событиям.

Роберто, сосредоточенно глядя в окно, затянулся сигарным дымом. Стало уже совсем темно. Напротив неотчетливо вырисовывалась громада крепости; она притягивала к себе вечерний туман, куталась в него, расширялась.

— Капитан, сколько у нас было в Ортелло людей?

— Восемьдесят… вместе с Беппо и Марио — восемьдесят два.

— А невозможно, скажем, переместить их на какую-нибудь другую ферму?

Фабрицио робким жестом руки попросил слова. Марино раздраженным движением подбородка показал ему, что готов его выслушать.

— Это будет нелегко. Капитан, вчера я заезжал в Гронцо за деньгами. Я подумал, что это праздные разговоры, но там они тоже говорили о том, что собираются в следующем году вернуть нам наших людей.

Джованни слегка прищурил глаза.

— Это все-таки немного странно.

Капитан смотрел то на одного, то на другого, ожидая ответа, которого все не было. Постепенно в комнате совсем стемнело, и все присутствующие впервые почувствовали, что вместе с этими неподвижными сумерками в комнату вошло беспокойство.

Марино опять прервал молчание, сухо сказав: