Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа (СИ)

 - А! понимаю, — кивнул я. — Понимаю… Ну что же, в таком случае…

 - Не покидай меня, — попросила она.

 Но хитрость — моя спасительница — уже посетила мой ум.

 - Это ненадолго, — успокоил я. — Только до завтрашнего вечера.

 - О нет! — воскликнула она. — Я не доживу! Любовь погубит меня!

 - Гм–гм… Милая моя Брунарда… — я старательно подыскивал слова. — Видите ли, любовь — это… как бы вам сказать… любовь предполагает некоторое…

 - Любовь погубит меня, — повторила она уже спокойно. — Фея не может прожить без любимого более двенадцати часов… Я умру на заходе солнца…

 Вот так она и сказала. Ну не сумасшедшая ли она была, подумайте?!

 - Феи бывают в сказках, — сказал я, улыбаясь, и даже погладил ее по голове, как дитя.

 А она вдруг схватила мою руку и прижалась к ней губами. Мне стало совсем неловко и я готов был рассердиться, но напомнил себе, что с больным человеком следует быть ласковым и терпимым.

 - Любовь из всякой женщины делает фею, — сказала она.

 Мне эта фраза показалась несколько вычурной.

 «Но впрочем, — подумал я, — если ее немного подкорректировать…»

 - А из феи, — продолжала она, — любовь делает самую обыкновенную женщину; и как самая обыкновенная женщина, фея не может жить, если с ней рядом нет любимого человека… Только фея не умеет плакать, она — умирает…

 - Феи бывают в сказках, — повторил я ласково. — вы не умрете до завтрашнего вечера, а завтра вечером, еще до захода солнца, я приду сюда, обещаю… А теперь мне нужно идти, право, нужно.

 Она совсем погрустнела, отпустила мою руку и спросила, заглядывая мне в глаза:

 - Но ты ведь правда придешь перед заходом солнца?

 - Ну разумеется, — ответил я.

 А в голове моей уже родился план действий.

 - Я не прошу тебя любить меня, нет, — сказала она. — Позволь только, позволь мне любить тебя. Позволь мне жить тобою.

 - Несколько странно… — ответил я. — Но если уж… конечно, конечно…

 - Позволь мне знать только, что моя любовь не пугает тебя, что она не неприятна тебе. Позволь иногда видеть тебя, думать о тебе, надеяться на встречу с тобой.

 - Ну конечно, — отвечал я. — Вы можете…

 Она улыбнулась счастливой улыбкой.

 «Вот и славно! — подумал я. — Кажется, мне удалось утихомирить эту сумасшедшую… Хитрость, хитрость — вот что нужно в общении с такими людьми!»

 - Я знаю, что ты разобьешь мне сердце, — сказала она, печально улыбаясь. — Но сейчас я счастлива! Я люблю тебя и я счастлива. Поцелуй меня на прощание?

 - Поцеловать?.. Видите ли…

 «Хитрость, хитрость!» — напомнил мне внутренний голос.

 - Да, — кивнул я. — Отчего же…

 Я наклонился к ней и поцеловал ее в лоб.

 - До завтра, — сказал я.

 Она снова улыбнулась мне, уже лучезарно, и ответила:

 - До вечера, любимый.

 Я поторопился уйти, пока она не выдумала еще чего–нибудь. Никогда не знаешь, чего ожидать от таких женщин…

 Дома я первым делом позвонил на станцию и заказал билет на утренний поезд. Потом выпил чаю.

 Жаль было, конечно, уезжать вот так, на середине отдыха, но что поделаешь. Остаться — значило потерять рабочее настроение, потерять покой, постоянно подвергаться давлению со стороны какой–то красивой, но совершенно безумной женщины…

 Короче говоря, утром я уехал.

 Мне отлично работалось в поезде, вытанцовывались замечательные любовные сцены…

 Да… Вот я и говорю вам: хитрость!.. А все эти феи, оборотни, русалки…

 Кстати, пьеска моя имеет большой успех, сходИте — не пожалеете.

Такси обратно.

 Глаза у него были совершенно невообразимого голубого цвета. Таких голубых глаз не бывает просто. Хотя нет, у детей такие глаза встречаются. Но не тогда, когда ребенок сидит на барабане посреди пустынной ночной улицы. Это был очень красивый барабан — огромный, красный по бокам, с золотистыми галунами (или как там называются эти веревочные штуки, натянутые по периметру?) и желтой лентой для надевания его на шею. Тут и там в его боках посверкивали золотистые же клепки, крепящие шнуры к стенкам.

 - Зачем тебе барабан? — спросил я, заглядывая в его бездонные глаза

 Он рассматривал свои ногти, матово поблескивающие в свете фонаря, когда я обратился к нему с моим несомненно глупым вопросом. Мой вопрос не меньше двух минут безответно висел в воздухе, прежде чем он осветил мое лицо голубым светом своих глаз. Это я так выражаюсь, красиво. На самом деле он не освещал моего лица, он просто посмотрел на меня. Его взгляд не выражал ничего. Ни любопытства, которое было бы закономерным в такой ситуации, ни удивления, ни интереса — ничего.

 - Какой барабан? — спросил он через минуту.

 - Ну как же, дружок, — удивился я вместо него. — Тот барабан, на котором ты сидишь.

 Ребенок медленно и как–будто неуверенно перевел взгляд с моего лица на огромный барабан, такой огромный, что ноги мальчика едва доставали до мокрого, после недавнего дождя, асфальта.

 - А, этот… — небрежно бросил он, снова поднимая взгляд на меня и, кажется, приготовясь к долгому раздумью.

 - Да, да, этот! — подтвердил я, несколько, признаюсь, нетерпеливо. Есть у меня один недостаток — я бываю нетерпелив с детьми.

 Взгляд мальчика стал на миг напряженным и даже, мне показалось, испуганным. Но только на миг, потому что в следующую секунду он широко улыбнулся.

 - Это я трамвай жду, — ответил он просто, безынтересно и даже со скукой в голосе. — А его все нет и нет.

 - А, — кивнул я.

 Что–то показалось мне странным, но я так сразу не мог понять, что именно. Дошло же до меня только после того, как я мимоходом (или мимолетом? как лучше сказать? впрочем, и то и это неправильно, поскольку я не шел и не летел в тот момент, а просто стоял, наклонившись к странному мальчику с небесно–голубыми глазами)… В общем, дошло до меня только после того, как я случайно оглянулся по сторонам.

 Во–первых, там, где сидел на барабане мальчик и стоял я, там просто не было трамвайной остановки. Во–вторых, по этой улице вообще не ходили трамваи. О последнем, впрочем, мальчик мог и не знать, ведь ему было от силы лет десять или одиннадцать. Кроме того, он и вообще мог быть приезжим.

 - А, — кивнул я еще раз. — А мама твоя знает, куда ты поехал?

 Мальчик неуверенно пожал плечами, посмотрел зачем–то в один конец пустынной улицы, потом — в другой.

 - Наверняка ей кто–нибудь сказал, — ответил он через минуту раздумий.

 - А, — произнес я в третий раз.

 Собственно, разговор можно было считать законченным, поскольку спросить больше было нечего. Да и взгляд мальчика, который он бросил на меня, не располагал к дальнейшим расспросам. В этом взгляде явно читалась усталость от моих, наверное, казавшихся ему глупыми и нудными, вопросов.

 - Ей Джексон сказал, — вдруг добавил мальчик, поежившись.

 Да, на улице было влажно, прохладно и неуютно. Сентябрьский последождевой поздний вечер запускал свои холодные пальцы даже и под мой теплый плащ, под которым были еще пиджак, жилетка и рубашка, плотно охваченная на шее галстуком. Что уж говорить о ребенке в легкой полурасстегнутой курточке поверх футболки. Несомненно, ему было холодно. Поэтому он и поежился.

 - Джексон — это твой брат? — спросил я зачем–то.

 По сути, мне нужно было не вести здесь пустой беседы с неизвестным мне мальчиком, а идти в издательство. Но сейчас я подумал, что совершенно напрасно отправился в издательство в половине двенадцатого ночи. Скорей всего, мой редактор уже закончил работу и уехал домой.

 - Джексон? — между тем повторил ребенок это загадочное имя. Потом он снова пожал плечами и ответил безразлично:

 - Не знаю.

 Я несколько минут молча постоял рядом с ним, не зная, что делать дальше и в общем–то не имея больше интересных вопросов. Как и он недавно, я посмотрел в один конец улицы, в другой. Потом я посмотрел себе под ноги, соображая, как бы половчее распрощаться с мальчиком, так, чтобы не чувствовать себя обязанным задавать еще новые вопросы, на которые у него совершенно очевидно не было желания отвечать.