«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

Растрёпанный Гныщевич продолжал есть его глазами. Удивительно, как один удар способен скинуть с человека весь накопленный лоск, вернуть того, старого Гныщевича, которого тихо ненавидели даже старшекурсники.

Коленвал бил от души, но с умом. Перекипев гневом, он дождался, пока Гныщевич закончит торжественную церемонию, раздаст все приказы, и пригласил его в здание Городского совета, подальше от досужих глаз. Где и заехал. Леший, это было приятно.

«За само… — пальцы Гныщевича крепче сжались на рукоятке, но потом он фыркнул: — Коля, где ты был в последние месяцы? Не заметил смены du climat politique?»

«Я был здесь, — твёрдо ответил Коленвал. — Я был здесь, и здесь я вместе со всеми боролся за честность».

«За честность? За честность?! То есть, Коля, расстрел Городского совета был честным? И расстрелы перед Городским советом? Всё это, Коля, тебя не смутило, а Метелин вдруг смутил?»

«Именно так. Есть грязь и есть грязь. То, что происходило даже пару месяцев назад, называлось смутой и бунтом. Смуте и бунту пора закончиться. — Коленвал вдохнул. — Когда ты расстреливал невинных людей, я не был против. Они не были виноваты в зачитанных обвинениях, но были — в том, что молчаливо принимали старый порядок. Даже приветствовали его. Они это заслужили своей подлостью».

Гныщевич зло прищурился и что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.

«Что?»

«Я говорю: готов уверенно поручиться тебе в том, что Метелин виноват!»

«И что?»

Гныщевич опешил.

«Что значит „и что“? Коля, тебе голову хорошо залечили? Виноват — следовательно, заслуживает наказания! C'est le cas!»

«Я не для того ходил в наручниках, чтобы такие решения принимал некто Гныщевич, — отрезал Коленвал. — Преступнику полагается суд, пусть даже закрытый. Но честный».

Гныщевич поиграл ножом. Натянул на себя вид великодушия, со вздохом подобрал с полу шляпу. Вместе с ней к нему вернулся и осыпавшийся лоск, а нож отправился обратно за голенище.

«Пока ты, Коля, хлопал на трибуне слепыми глазами и глухими ушами, я спасал ситуацию, — с оттяжкой бросил Гныщевич. — Дружески предлагаю тебе и рот свой тоже закрыть. Дело сделано, приговор вынесен. Стоит побыстрее расстрелять и забыть».

Коленвал тряхнул головой. Он уже успел это обдумать.

«Нет».

«Нет? Приговор вынесен!»

«Во-первых, он вынесен в амбивалентной формулировке. Во-вторых, это ничего не меняет. Даже если решение определено, мы должны провести полноценный процесс. Хотя бы его подобие».

«Ты невыносим. — Гныщевич снисходительно улыбнулся. — Да что тут судить, скажи мне, Коля? У тебя есть сомнения в том, кто стрелял? У тебя есть сомнения в том, что он попал?»

«Нужно понять его мотивации».

«Зачем? Pourquoi? Зачем?!» — закричал Гныщевич, разворачиваясь от злости на каблуках, срываясь с места. Коленвал это вынес и ответил как можно спокойнее:

«Затем, что этого заслуживает любой человек. Затем, что это справедливо».

«Да кто ты вообще такой? Какое у тебя право указывать мне, что делать?»

«Я член Революционного Комитета!» — терпение Коленвала подходило к концу.

«А это — юрисдикция Временного Расстрельного!»

«Неужто? Я думал, Временный Расстрельный Комитет — не самостоятельная организация, а лишь… подразделение Революционного Комитета, отвечающее за силовые вопросы!»

«Это и есть силовой вопрос!»

«Более чем гражданский! Веня не имел никакого отношения к Охране Петерберга! Граф Набедренных — тем более! Это было политическое покушение на члена Революционного Комитета, и заниматься этим вопросом будет Революционный Комитет!»

«Это было убийство члена Революционного Комитета, — донеслось из-за Коленваловой спины. — Вы оба забываете, что Веня в нём состоял».

Говорил Плеть. Коленвал сердито к нему обернулся — кажется, он внятно объяснил солдатам за дверью, что пускать в это помещение никого не следует! Помещение было в здании Городского совета вспомогательным, небольшим и в отсутствие работников пыльным. По большому счёту, вряд ли кто-нибудь мог бы сунуться сюда случайно. Видимо, они с Гныщевичем привлекли внимание криками. И, видимо, приказ Коленвала ничего не стоил по сравнению с желанием Плети войти.

Коленвал ругнулся. Солдаты отвечают Временному Расстрельному Комитету, хоть ты об стенку расшибись.

«Не предлагаю рассудит’ вас, — усмехнулся Плеть, — но предлагаю проявит’ уважение к умершему. Вас слышно».

В здании Городского совета по-прежнему водились мелкие клерки, секретари, письмоводители и прочие стрекулисты, поддерживали его как мемориал и берегли архив документов. Коленвал с усилием выдохнул и вздёрнул подбородок.

«А я предлагаю проявить уважение к делу революции. Гныщевич, я ни в чём тебя не обвиняю. Что сделано, то сделано. Но я настаиваю на том, что граф Метелин заслуживает права слова, и внимать этому слову должны мы все. Он заслуживает честной казни. Поэтому я настаиваю — слышишь? — я настаиваю на том, что мы должны собрать весь Революционный Комитет и провести справедливые слушания».

«Требуешь, — вполголоса буркнул Гныщевич, но теперь он стоял чуть справа, и потому Коленвал разобрал, — ты вечно требуешь».

«И ты, — продолжил Коленвал грозно, — будешь сидеть здесь. И я буду, сколько бы дел у меня ни имелось. Мы будем сидеть и ждать, пока не соберутся все».

«У меня там тавры».

«Отлично, пусть приходят сюда. Мне тоже нужно будет раздать кое-какие поручения. Меня не волнуют твои беседы, могу выйти из комнаты».

«Да уж в твоей moralité никто не сомневается, — фыркнул Гныщевич, легко вспрыгнул на письмоводительский стол и с выделанной беспечностью сообщил: — Ладно, Коля, будь по-твоему. Если таков твой каприз, de rien! Пожалуйста! Но за тобой должок, поскольку нужны эти слушания только тебе».

И небрежно отвернулся.

Было это более двух часов назад. К Гныщевичу действительно бесконечно сновали тавры — почему-то с бумагами; Коленвал же внимательно к нему не приглядывался. Он ведь сегодня вовсе не собирался заходить на площадь, у него имелись собственные печали, от которых хотел было оторвать Хикеракли — да так и не задался день. Для подготовки к осаде у жителей города реквизировали радиоприёмники, и теперь те следовало вернуть. А некоторые — выкупить. Коленвалу представлялась очень разумной затея переместить динамики из казарм в черту города. Развесить на площадях, подле лавок, в местах скопления людей. Почему они раньше до такого не додумались? Это значительно упростило бы распространение новостей — особенно если привести радиовышку в порядок.

Секретарей Коленвала звали Сюзанна, Марианна и Анна. Они были чрезвычайно хорошенькие, но и умные тоже, а имена их подобрались случайно — в Конторском особенно остро любят называть детей на европейский лад. Сюзанна, Марианна и Анна мгновенно подхватили весть о том, что их начальник всё же решил поучаствовать в торжестве на площади. Когда ссора Коленвала с Гныщевичем утихла, они уже ждали указаний.

Взглянув на лёгкие локоны Сюзанны, на затейливую улыбку Марианны и на стройные бёдра Анны, Коленвал с тоской вздохнул. Собственное решение показалось ему опрометчивым, однако же твёрдости духа он не растерял. Сюзанна отправилась руководить демонтажом динамиков, Марианна — возвращением петербержцам их приёмников, а Анна, особенно любившая скрашивать досуг Коленвала, вернулась на биржу.

Тавры Гныщевича проявили к трём красоткам поразительное равнодушие.

 Несмотря на наличие радиосвязи, Революционный Комитет собирался неохотно. Первым явился Приблев, негромко отчитался о том, что тело Вени разместят в холодильной комнате при штейгелевском лазарете. Потом За’Бэй привёл графа Набедренных. Тот был чрезвычайно бледен и молчалив, вертел в пальцах пустой мундштук и не прикуривал, однако ничего эксцентрического себе не позволял. Коленвала такие кондиции изрядно успокоили — было всё же нечто нездоровое в той первой оторопи, но, слава лешему, прошло. Он намеревался выразить графу соболезнования, но За’Бэй гневно шикнул и Коленвала отогнал.