Автопортрет: Роман моей жизни

Герои и кавалеры

Много раз читал я в наших газетах и слышал по телевидению сказки о том, как возвращавшихся политэмигрантов наши наивные соотечественники встречали с распростертыми объятиями и аплодисментами, а потом поняли, что обманулись. Не знаю, как насчет других возвращавшихся, но мое возвращение не выглядело так идиллически. Конечно, были и объятия, и аплодисменты, и добрые слова, которые я воспринимал как естественные. Но ведь зло, и это каждому ясно, воспринимается острее, чем добро, а зла тоже хватало. Там и сям появлялись отзывы недружелюбные, злые и разнузданно злобные. Вскоре после публикации «Чонкина» напала на меня группа ветеранов. Сейчас к этой категории людей благодаря усилиям так называемых «Наших» (я их, отступив от строгой грамматики, называю «Ихними») привлечено повышенное внимание, и часть общества поневоле задумалась, кто же они есть эти ветераны и все ли они заслуживают однозначного уважения. Помоему, не все и не за все. У нас существует группа старых людей, почтительно и официально называемых ветеранами. Те из них, кто еще в силах, ходят на остаточные парады, посещают места бывших боев, выступают от имени павших, и все это было бы ничего, если бы они представляли всех воевавших в большой войне и победивших фашизм. Но они представляют только одну категорию ветеранов, взлелеянных советской и теперешней властью. Они не только хранят память о наших победах, поражениях и страданиях, но отстаивают и сейчас, и весьма агрессивно, советский режим в его сталинском виде. Другие участники войны (и их большинство) или погибли, или остались инвалидами, или прошли через немецкий плен и советские лагеря и теперь доживают свои дни в нищете и безвестности. Эти люди в советах ветеранов не состоят или не играют там никакой роли. И получается, что у нас есть только один тип ветеранов, которые выступают в качестве экспертов по всем делам, имеют моральное право несогласных с ними людей преследовать и требовать расправы над ними. Только такие ветераны имеются в виду, когда вообще у нас ссылаются на мнение ветеранов. В 1995 году либеральный деятель перестроечных времен и мэр Петербурга Анатолий Собчак запретил в северной столице показ фильма о Чонкине, потому что ветераны могли обидеться. К слову скажу, что как воевало большинство этих управляемых ветеранов, неизвестно. Я думаю, что не обижу героев, если предположу, что выживших больше среди тех, кто воевал в обозах, заградительных отрядах, конвойных войсках и в тыловом обеспечении.

Но на меня в 1989 году, вскоре после публикации «Чонкина», напали именно герои. Члены Одесского клуба «Золотая звезда», генералы, Герои Советского Союза (один дважды) и кавалеры трех орденов Славы. За их прошлые подвиги я бы их уважал, если бы они, потрясая своими регалиями и опять-таки от имени павших, не выступили как достойные презрения невежды и демагоги. Вылив на меня поток лживых, никак не заслуженных мной обвинений, они сами напросились на мой непочтительный ответ (Приложение № 11), которого вряд ли ожидали.

Друзья, критики и читатели

Некоторые из бывших друзей так и остались бывшими. Игорь Виноградов и его жена Нина в прошлой жизни были из тех немногих, кто не боялся со мной дружить, кто посещал меня в самые острые моменты моей диссидентской жизни. Когда я собрался уезжать, Игорь помогал мне паковать чемоданы и отправлять через таможню книги. Но в наших отношениях уже произошла трещина, а при встрече она и вовсе расширилась.

Мой приезд Игорь отметил в «Московских новостях» статьей, которая мне показалась странной: «Здравствуй, Ваня!» Сдержанно похвалив «Чонкина», которого, как мне помнилось, он хвалил раньше несдержанно, тут же обругал автора за «Москву 2042». При личной встрече оправдывал Залыгина, меня обвинил в том, что мое письмо Залыгину было продиктовано не надеждой напечатать «Путем взаимной переписки», а желанием разоблачить Залыгина, сказать: а вот слабо вам это напечатать. Моим уверениям, что это не так, он не поверил. Потом сказал, что «Москву» я написал для того, чтобы угодить советской власти. Чего в моем романе, мне кажется, никто не видел ни тогда, ни потом.

Игорю ктото сказал, что я хочу порвать с ним отношения. Он меня спросил, так ли это. Я честно ответил, что не так, но, когда мы расстались, я понял, что при таком его понимании моих намерений и поступков мне поддерживать отношения просто неинтересно. И скучно.

То же было с Феликсом Световым. Он ко мне приходил несколько раз и пытался наладить дружбу. Я его принимал без упреков. Мы выпивали, разговаривали, но дружбы не возникало. Он жаловался Тане Бек, опять повторял, что любил меня «до дрожи, до сердцебиения», но я, помня, что он обо мне когда-то написал, не мог уже относиться к нему с прежней сердечностью.

Корнилов в отличие от Светова держался попрежнему враждебно. Еще до моего приезда он написал и напечатал стихи, от начала до конца лживые и глупые:

Здесь опять порицание описываемого персонажа и почтение к себе самому. Персонаж, судя по всему, без особых причин стал пугливым, осторожным и подозрительным, а лирический герой наоборот — с достоинством и распахнутой душой. Персонаж ни с того ни с сего взял уехал, а герой взял остался. И сохранил верность себе и «шалману», где «льют у стенки» и который «уподобен язве, рыбною костью заплеван сплошь». Ложь этого рассказа в том, что сам Корнилов был всегда нервным, подозрительным и истериком. Впадал в панику при появлении у него милиционера. Когда я уехал, а он остался, мы были не в равном положении. Он был так же исключен из СП, и с ним могло что угодно случиться, но многое не случилось. У него не отключали телефон, его не отравляли в КГБ, и ему не предъявляли ультиматум. Зная его хорошо, не представляю, чтобы, получив ультиматум, он бы гордо его отверг.

Меня не удивляла враждебность, проявлявшаяся ко мне генералами, чиновниками, газетами и литераторами определенного сорта и писателямидеревенщиками. Но и многие другие писатели и журналисты, казавшиеся мне людьми нашего лагеря, тоже отнеслись к моему возвращению с очевидным недоброжелательством. Анатолий Рыбаков не мог простить мне своей собственной подлости, когда он выступал в 1970 году против меня на секретариате. Так или иначе пытались подмочить мою репутацию Евтушенко, Битов. Критикесса из «Литературной газеты» Алла Латынина написала лживую статью «Когда поднялся железный занавес» о том, что эмигранты не возвращаются, очевидно, не по политическим причинам (их уже нет), а по экономическим самого низкого сорта (привыкли к западной колбасе). И меня отнесла к представителям «колбасной» эмиграции, которые не желают возвращаться, а я уже жил в Москве в 20 минутах ходьбы от «Литературки». когда-то реакцией на мою первую маленькую и скромную повесть «Мы здесь живем» был поток рецензий от положительных до восторженных (другие тоже попадались), а теперь, когда я вернулся с «Чонкиным» и другими книгами, критики за редкими исключениями писали обо мне плохо или вообще ничего. Почти никто не сказал словами Аксенова: «Как жаль, что вас не было с нами». Корреспондентка «Литературки» начала интервью со мной с утверждения, что от «Чонкина» впечатления читателей разноречивые. Я сказал: что за чушь? Это у вас в «Литературной газете» и в среде штабных генералов разноречивые, а читатели три с половиной миллиона экземпляров «Юности» с «Чонкиным» расхватали и передавали из рук в руки. Когда я получил квартиру и делал ремонт, ко мне шли сантехники, электрики, паркетчики. Они все до единого читали «Чонкина». Некоторые критики «Чонкина» все-таки признавали. Мой, тоже бывший, друг Станислав (Стасик) Рассадин не упускал случая лягнуть меня хотя бы мимоходом. О «Чонкине» отзывался снисходительно, но сетовал, что я за границей ничего не написал, кроме каких-то неинтересных сказок. Хотя именно там я написал «Москву 2042», «Шапку», пьесы «Трибунал» и «Фиктивный брак», несколько сот мелких рассказов, статей, фельетонов, да и сказки мои слушателями радио «Свобода» воспринимались очень хорошо. Почти везде, где я выступал, меня просили почитать именно сказки.