Охота

— Они выглядят такими уверенными в себе!..

Мадемуазель Корнюше покачала изящной фарфоровой головкой и прошептала в ответ:

— Боже… сколько крови прольется…

Я подумал, что в этом собрании воинствующих безумцев она одна права. И, почувствовав, сколь несоразмерны угроза массовой бойни и идея частного, отдельного убийства, которая преследовала меня несколько месяцев назад, того самого убийства, что я намерен был совершить, ощутил задним числом стыд. Пока в министерствах и генеральных штабах готовились принести в жертву тысячи и тысячи юных драгоценных жизней, я мечтал избавить мир от старика, затеявшего нелепую историю в другую эпоху и в другой стране… Как хорошо, что я вовремя очнулся от этого кошмара!

Изабель спросила:

— А что вы станете делать теперь?

— Пока не знаю, — ответил я.

— Вам следует вернуться на родину…

— Я не буду там счастливее, чем здесь!

— Но во Франции война… Никто не знает, что с нами будет…

— Неужели вы не верите в победу, мадемуазель?

— О, верю! Конечно, верю!.. Но я боюсь… Уезжайте, сударь… уезжайте поскорее!.. — с жаром воскликнула она. А потом тихонько добавила: — Мне будет вас не хватать…

Наши глаза встретились. Я на секунду ощутил острый прилив счастья, но эта искорка угасла так же быстро, как зажглась. Если бы она была лет на десять моложе, если бы я не был русским, если бы Жорж Дантес не стоял у меня на пути… — может быть, я полюбил бы ее? В залитой светом бурлящей гостиной Изабель напоминала жертву. Никто ею не занимался, никого она не интересовала, никто, кроме меня, даже и не видел ее.

В горле у меня пересохло, и я забормотал:

— Я вернусь… я непременно вернусь…

— Да, — все так же тихо откликнулась она и улыбнулась какой-то болезненной улыбкой. — Непременно. После победы!

Я взял ее руку и припал к ней долгим поцелуем — вопреки всем правилам хорошего тона, согласно которым подобная честь оказывается лишь замужним женщинам. Потом отпустил эту нежную руку, повернулся на каблуках и вышел, даже не попрощавшись с Жоржем Дантесом.

На следующее утро я поспешил в российское посольство на улице Гренель. Генеральный консул Захар Донауров оказался слишком занят «событиями», чтобы принять меня, но с моим делом охотно согласился познакомиться атташе в безупречном костюме и с весьма взволнованным лицом. Этот господин посоветовал мне как можно скорее покинуть Францию.

— Будущее темно и туманно, — сказал он. — Российским подданным в настоящий момент совершенно нечего тут делать. Тем более что Россия не одобряет намерения Франции объявить Пруссии войну. Советую вам воспользоваться морским путем. Вы можете сесть на корабль в Гавре. Многие ваши соотечественники уже приняли все необходимые меры и готовятся к отплытию. Оставьте мне ваши бумаги, я сделаю все, что нужно…

Вернувшись в пансион, я сел и задумался. Следовало подвести итоги моей экспедиции, извлечь урок из пребывания вне России и встречи с убийцей Пушкина. Вывод оказался горестным: провал по всем линиям, решил я. Но все-таки меня не оставляло странное ощущение, что во Францию я приезжал не напрасно.

Глава X

Все, что было дальше, не особенно интересно. Вернувшись в Россию, но продолжая следить за происходящим во Франции, я растерянно и с глубоким огорчением узнавал одну дурную новость за другой: поражение во Франко-прусской войне, плен Наполеона III, провозглашение Республики, осада Парижа, злодейства Коммуны, установление посреди рек крови вожделенного порядка… Я был потрясен, я был подавлен… И думал: но что же сталось при всех этих беспорядках с Жоржем Дантесом… А с Даниэлем де Рошем? Последнему я написал к добрейшей мадам де Патюрон, написал без надежды на ответ. И — получил ответ! Даниэля освободили из застенка, взяли в армию — в пехоту, он участвовал в защите Парижа, стрелял на баррикадах… Когда в стране все успокоилось, Даниэль вернулся к журналистике, но теперь работает в «Constitutionnel» [22]. Приятель сообщил мне кое-какие сведения о Жорже Дантесе. Насколько ему было известно, глубоко задетый падением Империи, барон окончательно удалился от общественной деятельности, ведет приятную, но тихую жизнь в кругу семьи, вес его в финансовых кругах по-прежнему велик, а время он проводит либо в Париже, либо в Сульце. В следующем послании я решился попросить моего корреспондента узнать хоть что-то о мадемуазель Изабель Корнюше. Безуспешно: Даниэль не смог получить никакой информации. Меня это не удивило. Даже не слишком огорчило. Как обычно, Изабель растворилась в окружении. Этого надо было ждать: пепельная барышня родилась на свет не для того, чтобы привлекать внимание.

День ото дня Франция все больше от меня удалялась. Здоровье мое совсем уже восстановилось, матушка и друзья помогли окунуться в русскую действительность и почувствовать твердую почву под ногами. Меня теперь не тревожило, что убийца Пушкина живет среди нас, впрочем, и стихи моего прежнего идола я перечитывал все реже. Я оставил это наслаждение другим, а сам вступил в важную и ответственную должность в Министерстве иностранных дел, всерьез озаботился своею карьерой, стал потихоньку, шаг за шагом одолевать ступеньки иерархической лестницы.

И вот я уже статский советник. Кончина матушки, случившаяся в 1877 году, причинила мне такое горе, что и до сих пор я не совсем оправился от него. Единственным утешением было унаследованное мною от драгоценной моей родительницы имение Вознесенское, которое оказалось в превосходном состоянии. Некоторое время спустя я женился — как матушкой и предполагалось, на моей кузине, Валерии Смирновой. Супруга моя — создание кроткое и приятное во всех отношениях. Дом наш в Санкт-Петербурге всегда полон гостей, и жена моя царит среди всех с присущей ей грацией, умом и тактом. Слава Богу, мне не в чем упрекнуть мою супругу: она подарила мне двух прекрасных дочерей, Веру и Ольгу, у них отличное приданое, стало быть, проблем с замужеством не будет, и сына — Павла, старшего из моих отпрысков, достигшего ныне возраста пятнадцати лет. На сына я возлагаю чрезвычайно большие надежды. Он обессмертит мое имя. Имя… Имя — это необычайно важно! Куда важнее, чем я полагал, будучи молодым.

Пишу эти строки в самом разгаре зимы в своем наглухо законопаченном и жарко натопленном кабинете в милом нашем Вознесенском. Мы приехали сюда после Рождества, останемся все святки. Снаружи все бело, земля и небо, а между небом и землей — черные деревья с извилистыми ветвями… Вижу из окна сани, они удаляются от нашего крыльца по серой аллее, по разъезженному снегу, и чем дальше упряжка от дома, тем глуше звон колокольцев под дугой: это моя жена с дочерьми отправились к соседям на костюмированный бал. Мой сын Павлуша едет рядом с санями верхом — он отлично держится в седле. Дети садовника играют в снежки близ купы ветел у застывшего пруда. Они играют тихо, приученные к мысли, что нельзя беспокоить барина, мешать его работе. Все в порядке, все хорошо. Я должен быть счастлив. Но я несчастлив, в груди моей живет боль, живет постоянно, неотступно, живет много лет. И, подобно застарелому ревматизму, порой дает себя чувствовать особенно остро. Никогда человеку не вылечиться от своей юности!..

Со времени моей французской авантюры прошло четверть века. Здесь бы и закончить рассказ, который я решил записать худо-бедно в часы досуга в особой тетради. Однажды ее страницы перелистает мой сын Павел Александрович — разумеется, если предположить, что у сына моего появится желание узнать своего родителя получше. История моя закончена. Но я решил добавить еще несколько строчек, ибо нежданное происшествие вдруг резко отбросило меня назад во времени. Сегодня утром я получил письмо от Даниэля де Роша, известившего меня, что в возрасте восьмидесяти трех лет скончался барон Жорж де Геккерен дʼАнтес. Барон умер 2 ноября 1895 года в Сульце, окруженный детьми и внуками. Идеальная, можно сказать, желаемая себе каждым смерть. Отнюдь не такая, какую я желал в свое время навязать ему.