Свет далекой звезды

Лена? Ах, ну конечно, она, Лена. Рижское взморье. Все возвращается на свое место. Все!

— Здравствуйте, Лена.

— Ну, слава богу!

У нее красивый голос. Особенно по телефону. Низкий, но мягкий. Она продолжает:

— Конечно, мне не следовало звонить. Но, честно говоря, я очень любопытна. Вы считаете это пороком?..

Завьялов молчит.

— Да? Ну, значит, у меня одним пороком больше. Мне просто интересно узнать, как вы живете. Надеюсь, что та таинственная история благополучно закончилась?.. Почему вы молчите?

— Да, Лена, история закончилась.

— Вы говорите это таким странным тоном… Или я отвыкла?

— Наверно, отвыкли.

— Но мне не хочется отвыкать! Послушайте, Завьялов, вы, кажется, живете у Никитских?

— Да.

— Видите, я запомнила! Я вообще помню все, что мы говорили друг другу. А вы?.. Ну, почему опять молчите?

— Я слушаю вас, Лена, внимательно слушаю,

— Тогда у меня предложение. Я сейчас в Кисловском переулке. Хотите, забегу вас проведать?

— Приходите, — отвечает Завьялов и вдруг неожиданно для себя повторяет громко, настойчиво, злобно: — Приходите! И поскорее!..

— Ах, как строго, товарищ майор] Если вы так нетерпеливы, то почему же молчали почти целый месяц?

— Мы поговорим об этом при встрече. Приходите! Вы знаете адрес?..

Лена пришла через десять минут. На ней было светлое с низким вырезом платье и, как все ее платья, плотно облегало тело, так, будто она в нем купалась, а потом сушила на себе, не снимая.

Вот Лена движется по комнате, вот положила на письменный стол свою длинную сумку и стала стягивать с рук тонкие красные перчатки. Завьялов смотрел на нее и думал: «Все по-старому. Вот оно и вернулось, это старое. Тут как тут. Можно ни о чем не думать. Все происходит само собой. Хоть и всегда остается расстояние. Ничтожно малое, как толщина листа бумаги, но остается. При самых крепких объятиях. При самых неистовых ласках. Никогда не бывает, чтобы «я» и «ты» слились, стали единым. Остается расстояние. Его никогда не преодолеть. Да и не хочется».

— Во-от, значит, как вы живете!.. — сказала Лена, садясь в кресло у радиоприемника. — Совсем, совсем один?

— Сейчас не один, гостит родственник. Из Ленинграда.

Он подошел, присел на край кресла и провел рукой по светлым, блестящим волосам Лены.

— Ну, подождите же! — сказала она и чуть отклонила голову. — Принесите мне стакан воды, я хочу пить.

«Глупый, старый прием!» — сказал про себя Завьялов, но встал, пошел на кухню и открыл кран.

«Как легко все возвращается, — еще раз подумал он, — все, чего не очень ждешь и не очень хочешь. Как прилив на море. Вода возвращается и заливает то, что ненадолго открыла глазам людей. Песок, нежный, как кожа ребенка, окаменевшие куски дерева, которые, может быть, когда-то были кораблями… А потом снова все заливает вода. И остается лишь берег, знакомый, исхоженный, истоптанный тысячами ног».

— Где же вода, Завьялов? — раздался голос Лены. — Вы, очевидно, наливаете не стакан, а целое ведро?

Ну, конечно, Завьялов вообще забыл подставить стакан. Струя воды льется впустую, и брызги разлетаются во все стороны.

Он торопливо прикручивает кран, чтобы уменьшить напор воды, и подставляет под струю стакан…

Лена делает маленький глоток и ставит стакан на стол.

— Ну, а теперь давайте поговорим, — объявляет она. — Меня мучает любопытство. Что тогда все-таки произошло?

Завьялов стоит у стены напротив Лены, смотрит на ее длинные загорелые ноги и думает: «Если бы она меньше говорила! Если бы она совсем не говорила, совсем!»

— Ну, я вас слушаю! — настаивает Лена. «Что ж, видимо, и через это надо пройти», — мысленно произносит Завьялов, а вслух:

— Произошла ошибка, Лена. Недоразумение. Теперь все разъяснилось.

— Какая ошибка?

— В конце концов это все равно! — резко отвечает Завьялов.

— Нет, не все равно!

Она спрашивает настойчиво. Видимо, решила добиться ответа. Там, на взморье, она шла на уступки. Она хотела удержать его любой ценой. Покорностью, готовностью со всем соглашаться, ни о чем не спрашивать.

Но это не помогло. Он уехал. А теперь вот смотрит на нее так же, как тогда, на взморье, как смотрел раньше, до того, пока не случилась «история». Что ж, сегодня на нашей улице праздник.

Завьялов снова подходит к Лене, присаживается на подлокотник кресла и кончиками пальцев дотрагивается до ее тонкой шеи.

Она не отстраняется, но и не делает движения навстречу ему.

— Итак, я слушаю.

— А разве это так необходимо, чтобы я говорил?

— Да, — холодно отвечает Лена.

«Хорошо, — думает Завьялов, — я ей отвечу. Я скажу. А потом можно все забыть. На полчаса».

— Хорошо, — говорит Завьялов, — я объясню. Тогда мне показалось, что я увидел в журнале фотографию человека, который погиб на фронте.

— Это неправда, Завьялов. Вы же говорите, что он погиб? Как же могли его сфотографировать?

— Я подумал, что, может быть, произошла ошибка и он жив.

— Кто этот человек? Ваш родственник?

— Нет. Просто знакомый.

— И ради этого ты бросил меня одну там, на взморье?

— Тогда я не мог поступить иначе, Лена. Это было сильнее меня.

— И, очевидно, сильнее меня?

— Ты здесь ни при чем.

Он кладет руку на ее шею. Его рука ощущает кожу, гладкую, как песок, как прохладный песок после отлива. Она чуть запрокидывает голову.

Полузакрыв глаза, Лена говорит:

— Это было ужасно, когда ты уехал. Я ходила точно неприкаянная. И все, кто раньше нас видел вдвоем, смотрели на меня с жалостью. Я ненавижу, когда меня жалеют. Когда думают, что меня бросили…

Она еще сильнее запрокидывает голову. Ее волосы касаются его руки.

Завьялов встает и протягивает ей руки. Сейчас и она протянет ему свои, и тогда все исчезнет, все сузится, как на экране внезапно испортившегося телевизора, все будет становиться уже и уже, пока от изображения останется всего лишь одна полоса. А потом и она вспыхнет и исчезнет, и экран сделается гладким, мертвым. И тогда забудется все.

Но Лена еще не протягивает ему руки навстречу. Ей хочется поговорить.

— Мне пришлось выдумывать. Уверять, что тебя срочно вызвали. Мне никто не верил. Я видела это по их лицам. Особенно по лицу бухгалтера, твоего соседа по комнате… Скажи, ты по крайней мере жалеешь, что все так нелепо получилось?

— Жалею! — говорит Завьялов громко и злобно.

— Подумай, мы могли бы еще пожить там, на взморье, а не задыхаться в московской духоте. Могли бы купаться. Вечерами гулять по пляжу. Бродить по дюнам… Ты помнишь все это?

— Помню. Дай руки…

Звонит телефон. Завьялов даже не оборачивается к аппарату.

— Подойди же к телефону, — говорит Лена.

— Не хочу. Дай руки…

Но она отводит их, продолжая говорить:

— Послушай, а мы не могли бы поехать куда-нибудь еще? Хотя бы на две недели. Ну, на десять дней! Мы могли бы махнуть в Сочи, к морю. Или нет, лучше в Бакуриани… Я там никогда не была. Говорят, там и летом можно ходить на лыжах. Я видела недавно снимок в «Огоньке». Лето, солнце и снег, можно ходить на лыжах чуть ли не в купальном костюме… Поедем? Или в крайнем случае под Москву, куда-нибудь к реке…

— Хорошо, мы поедем. Ну, дай же руки. Но Лена закидывает руки за голову и смотрит прямо в глаза Завьялову.

— Подожди, — говорит она, — ведь это от нас никуда не уйдет. Мне что-то грустно стало. С чего бы это? — усмехается она. — Не знаешь? И я не знаю. Нет, вру, я-то знаю… Женился бы ты на мне, Завьялов…

В недоумении он отступает на шаг.

— Ну, ну, не удивляйся и не пугайся, пожалуйста, — говорит Лена, — шуток не понимаешь… А может быть, я и не шучу.

— А зачем тебе выходить замуж? — стараясь говорить в том же тоне, что и Лена, замечает Завьялов. — К чему?

— Ах, не ходите, девки, замуж, замужем невесело… — медленно, как бы про себя, говорит Лена и снова усмехается. — А что весело? Ты знаешь, что весело?

— Царство божие внутри нас, — тоже с усмешкой отвечает Завьялов. — Впрочем, мы еще успеем поговорить об этом.