Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Мне пора, я пошел, — сообщил он и вышел.

— О чем это он? — робко произнесла Марта.

Дед опомнился первый.

— Ты же слышала, — гордо ответил он. — Из парня выйдет толк. Попомни мои слова.

— Вы его только балуете, — вздохнула Марта.

— Я?! — поразился дед.

— Водите его в трактир, талдычите про виноград…

— Я, значит, плохой?

Дед настороженно повернулся к Марте, словно хотел услышать, как прорастает семечко.

— Выйдет из него ваш сын! — выкрикнула Марта побелевшими губами.

Дед вытаращил глаза. Он глубоко и громко втянул воздух, приготовясь к защите себя и своего рода. Однако не произнес ни слова, только яростно махнул рукой.

Марта сообразила, что малость перебрала. Но не в ее привычках было спешить с извинениями.

— И все делаете мне назло! — Она разгребла покупки на столе. — Разве не повторила я вам десять раз, что иду в магазин сама?!

Дед горько усмехнулся. Он знал невестку настолько, чтобы понять, что на него кричит не Марта, а одна из множества женщин, дремлющих в любой из дочерей Евы, которые и делают их именно такими, какие они есть.

— И еще я прибрал весь дом… Это я говорю не для похвальбы, а чтоб ты не начала убираться заново.

Дед оказался прав. Марта вдруг сразу расплакалась.

— Вы бы наверняка ничего этого не делали, если б не знали, что устраивает мне ваш сын, — зарыдала она так же горько, как только что рыдал Еник.

Дед передернулся, словно его толкнули под холодный водосток. Он отступил к дверям и в ужасе, но как бы отстраняясь, пробормотал:

— Да что ты такое городишь, господи… Да ведь… Ты что, подозреваешь и меня?

Марта громко плакала, подвывая и пряча лицо в согнутой на столе руке, плакала и никого, кроме себя самой, не слышала.

* * *

Дед уставился на стопку рома перед собой и прогудел, словно молитву:

— Господи, хоть бы мне не сделалось плохо в поезде.

Быстрое движение всегда вызывало у него неприятные ощущения, они сосредоточивались в области желудка, который надувался, как футбольный мяч. Одинаково плохо было ему и в машине, и в поезде — едва в глазах начиналось мелькание. С грехом пополам он еще отваживался ездить на велосипеде, да и то с горки приходилось притормаживать.

Опрокинув в себя решительным жестом эликсир, он зажмурил глаза и проследил за его благодатным действием. Дед и Еник были празднично разодеты. Дед облачился во все черное, от ботинок до шляпы, и в тугом вороте рубашки чувствовал себя как заяц в силках. На Енике была белая кепочка с козырьком, красная футболочка и длинные белые брюки, со складкой будто бритва.

А кондитерша выглядела все так же, не менялась, как и статуя посреди площади.

— Я не против, — согласилась она и последовала дедову примеру. Но по причине нежной конституции, которая вопреки обманчивой внешности все же, несомненно, генетически была в ней закодирована, глотка ее оставалась недостаточно развитой, посему стопку она опрокинула в два приема и удовлетворенно перевела дух, когда ей удалось сделать это не поперхнувшись.

— Войди и не навреди.

Марта, безусловно, была права, считая, что подобные зрелища — не самый лучший воспитательный пример. Хотя кто знает — может, мы недооцениваем влияние отпугивающих примеров? С другой стороны, трудно сказать, что маленького человечка отпугивает, а что, наоборот, привлекает. Еник разглядывал деда и продавщицу с одинаковым восторженным интересом, точно так же, как совсем недавно — ворон и лошадь на картофельном поле. Он сидел за столом и расправлялся с пирожным. Стул напротив был пуст.

— Альбинка стала редко заходить, — объяснила кондитерша. Голос ее был тосклив, как вечерняя улица, когда дождливым вечером на ней вдруг разом вспыхивают фонари и все равно не разгоняют темноту, будь их даже во сто крат больше. Пока Броускова просиживала здесь целыми днями, продавщица никогда не называла ее по имени. Утраты мы всегда обнаруживаем с осторожной стыдливостью. — Нарочно… Чтобы к ним, к Крагулику не могла… — Продавщица перевела взгляд на Еника, затем снова на деда, прикрыла рот ладонью, после чего шепнула: — Пепичка.

Но ровным счетом ничего не произошло. У туч не выросли крылья, и солнце не упало в пруд. Дед угрюмо кивнул.

Еник доел пирожное и понес тарелочку на прилавок, по дороге подбирая пальцем сладкие крошки и слизывая капельки сливок. Его не покидало опасение, что они опоздают на поезд.

В кондитерскую вошел слепой Прохазка, постукивая перед собой белой палочкой, точно голубь выклевывал горох из кастрюльки. Дед уступил ему дорогу, а Еник не понял, в чем дело.

И Прохазка налетел на Еника. Гневно ткнув в него палкой, он рассвирепел:

— Что тут такое… Что вы тут мне подстроили?!

Еще совсем недавно глаза у Прохазки были как у кобчика, и он до сих пор не привык к темноте, к тому черному свету, в котором столько врагов, ловушек и болезненных неожиданностей.

— Люди тут, ничего больше, — утихомиривал его дед.

— А ты кто? — Прохазка поднял нос, как оскорбленный профессор.

— Добеш.

— Старый?

— Ну… Старый.

Прохазка умиротворенно улыбнулся.

— Тебя я еще видел… А чего путаешься под ногами, если знаешь, что…

Дед притянул Еника к себе.

— Ты на моего внука наступил.

Прохазка дернул плечом, поправил на носу черные очки. Енику он понравился тем, что был похож на Ферду-муравья^[9].

— Вы уж не серди́тесь, молодой человек, что я малость того… Выпьете со мной пива?

Дед и кондитерша выразительно переглянулись, но тут же обоим стало стыдно.

— Мы в город собрались, — принялся объяснять дед, начав издалека. — Янеку нужна лошадка, а мне новые… — Слово «очки» застряло у него в полуоткрытом рту. Знай он, что так глупо запутается, помалкивал бы.

Прохазка виновато хлопнул себя по лбу:

— А я думал… Какой же он, твой внучек?

— Толковый парнишка, — смущенно промямлил дед. — От горшка два вершка, не ест ничего… Но уже собрался в школу.

— Пять лет? — уточнил Прохазка.

Он понемногу учился спрашивать, привыкая к мысли, что если ничего не услышит, то и не увидит. По ночам он нередко плакал и проклинал то время, когда все видел и ничего не замечал. А теперь многие вещи он не в состоянии был себе представить. Кто знает, может, ему было бы легче, будь он незрячий с рожденья. Об этом он говорил лишь в те минуты, когда шарил в кладовой в поисках веревки потолще. Скобу он уже приметил и безошибочно нашел бы крюк, на котором когда-то висел безмен. Ежедневно подходил он к тому месту убедиться, на случай, если совсем уж станет невмоготу.

— Через несколько дней ему исполнится шесть, — сказал дед.

— Шесть. — Прохазка откашлялся, у него сразу пересохло в горле. — Шесть лет назад я еще видел… Приходилось подносить палец к самым глазам, но против солнца я его видел… Скажи что-нибудь, парень, а то дед плохо о тебе отзывается… Как зовут тебя?

Еник стыдливо повертел коленками; нос у него был как свежевымытая морковка.

— Янек.

— Как?

Прохазка наклонил голову, словно голос Еника был неслышным дождем.

— Янек, — повторил Еник еще неохотнее. Потом, вспомнив воспитательницу в детском саду, добавил: — Добеш Ян.

Это он произнес, словно рапортовал командиру роты.

Прохазка умиленно улыбался, морщины неожиданно придали его лицу растроганное выражение — словно по мановению фокусника, умевшего делать черную воду в стакане прозрачной.

— Теперь я тебя уже узна́ю, не бойся.

— Ну что ж…

Дед переступил с ноги на ногу, и Еник услышал, как у деда захрустело в коленях.

— Ступайте, ступайте, — понимающе прогудел Прохазка, улыбнулся и, пригнувшись, сообщил: — Удрал я от жены. Нормальное ли дело, чтоб жена провожала мужа в трактир?! Сам я, что ли, не соображу?! Дайте мне пива!

— Оно, конечно, правда, — поддакнул дед. — Только здесь не трактир.

— Как так? — Прохазка постучал концом палки по твердому носку черных ботинок на шнуровке. — Брось потешаться… Иду мимо, слышу — пахнет ромом. Рома я, что ли, не узна́ю?! Да хоть и на расстоянии!..