Последняя четверть эфира. Ос поминания, перетекающие в поэму (СИ)

Я год тебя не видел. Год. Год. Год.

Кожевникова устроила мне очную ставку и пытается выпытать Аствацатурова до того, как я вручаю ее Саше. Пускай Саша сама разберется.

Девушки!

Если вы это читаете!

Не в книгах счастье.

Как минимум, не в этих.

5

Вас когда-нибудь пронизывала дрожь, которая начинала затем вибрировать, что вы хватались за узор перед плывущими образами и улетали внутрь? И когда вы открывали глаза после, действительность медленно расправлялась из шума пятен в неясную плоскость, постепенно становившуюся объемной? И вас пронизывала энергия, которая никак не кончалась, которая не то пыталась высосать вас, не то вы питались ей, и видели в итоге все яснее и четче, будто влюбились в кого-то вчера вечером?

Не обращайте внимания, я гордо сижу в уединении, как обычно, и пытаюсь трипануть без, собственно, необходимых для этого молекулярных соединений. Что-то на уровне медитации. Ладно. Говорят, что молекула ДМТ, которая выделяется миндалиной в центре нашего мозга, при употреблении ее (я все еще пытаюсь выработать ее самостоятельно должной настройкой организма - я точно сумасшедший для вас, я знаю) помогает человеку оказаться в состоянии, похожим на сон, в котором гудят на два тона ниже цикады и общаются с тобой инопланетные сущности.

Я скорее всего принимаю плод своей фантазии за опыт, который хочу обрести, поэтому пока мое тело и ваше пронизывают мурашки, которые медленно настраиваются дрожью на вибрацию с постоянной частотой, а перед глазами начинают плыть мандалы вдаль, и я вижу язычок света, который танцует перед моими глазами в самом центре - когда я понимаю, что ближе (и исчезает - когда удаляюсь, поэтому я стараюсь вибрировать в резонанс), так вот - пока еще я не влетаю в этот стремительный тоннель - и пока я не слышу звон и чужие (а, может быть, свои) мысли, я хочу сказать, что мое изумление медленно раскрывает мне рот, и я понимаю, что могу пока еще вернуться, но это такое огромное изумление - оно сухое, и веки стремительно моргают, хоть и тихо сомкнуты. И что-то плавает тут наподобие аминокислот, которые я вижу, они напоминают собой струны действительности - и мне кажется, я ловлю настрой и вижу большие черные глаза - и слышу, как кто-то общается со мной мной же.

Мне не хватает яркости и плотности ощущений, я открываю глаза, медленно выбираюсь наружу и стараюсь больше никогда об этом не думать.

6

Девушка в поезде листает книгу, чтобы обнаружить в ней две фотокарточки. Какой же я идиот. Как я мог забыть. Я распечатал их в автомате в “Республике” на Тверской. Автомат этот находился в тамбуре, перед автоматическими дверьми. Я стоял, выжидая, пока фотографии с Ленами и хэдкрабами вывалятся из него - и двери, двери внутрь, то и дело закрывались и то и дело открывались - я стоял на границе этого датчика, которым они руководствовались. Двери то и дело закрывались и то и дело раскрывались. Двери открывались и закрывались, принтер в глубине тихо пискнул, две скрепленные фотокарточки наконец-таки выпали из автомата, и я положил их в книгу.

Я сжег прошлую фотографию за год до того, как распечатал их в очередной раз. Я не знаю, стоит ли обсуждать мою безнадежную зацикленность и навешивать на нее ненужные метафоры. Так или иначе, девушка обнаружила в книге Кортасара, которую я ей подарил, эти самые злополучные фотокарточки, вымолвила “Ой, тут что-то есть” и протянула их мне.

И понятно теперь, что мой наивный жест останется безответным. Как хочется обнять кого-то и быть обнятым в путешествии. Не сегодня, Андрей. Тебя не спасут ни глупые совпадения, ни подаренная книга, ни отчеты о том, что ты тоже бывал в Ульяновске, из которого они родом. Все разглагольствования впустую - да и это было бы неправильным в конце-то концов. Я смотрю в окно, и лицо обернутой к нему девушки отражается ликом Лены. Как меня все доконало. В моей истории было столько концов, но не было ни единого начала. Девушка просыпается и уставляется на меня. Нельзя таращиться на других вот так. Я знаю это и бегу курить в тамбур.

Я засыпаю, я наконец-то засыпаю в этом промерзшем салоне, никакого удовольствия спать в этом кресле под номером 37, даже с пачкой “Айсбуста” в кармане. Я проснусь в Канаше, и их уже не будет.

7

Немо: Это не ливень, это морось. Вода не поднимается. Ты не куришь. Лебеди давно умерли.

Андрей: Кто ты?

Немо: Никто, но кто-то. Море, морось, изморось, лужи, бедные норы, бедные осы.

Андрей: Они защищались. Они не были виноваты.

Немо: Бедных ос затопили. Заморили. Изморили.

Андрей: Изморось.

Немо: Измор ос.

Немо подходит ближе.

Немо: Осы машут крыльями 200 раз в секунду.

Андрей: Я не понимаю.

Немо: Результатом этой работы становится жужжание.

Андрей: Люди жужжат?

Немо: Они дрожат.

Андрей: Как быстро?

Немо: Десять герц.

Андрей: Человек - это дрожь вселенной.

Немо: Вселенная - это дрожь человека.

Немо смотрит мне в глаза.

Немо: Если ты дрожишь, это по-настоящему.

8

- Анатос?

- Да?

- Где я?

- Приложи руку к сердцу. Что ты чувствуешь?

Я все понял.

- Оно не бьется.

- Попробуй испугаться. Попробуй вспомнить, как ощущается любовь. Дрожь в сердце. Тягучее чувство, которое разливалось по тебе раньше. Ты можешь воссоздать его теперь?

Я приложил руку к сердцу, которое больше не стучало, и попробовал вспомнить, что это значит - любить. Я неистово желал, чтобы по моему телу прошли холодные мурашки - дрожь изумления, любви, надежды, разочарования. Но ничего не происходило. Я не мог задрожать, как бы ни хотел.

- Ты там, где ничего нет. Ты видишь себя оставшимися воспоминаниями. Ты живешь последним их пристанищем. Не бойся, если не сможешь крыть мои карты. Шуты покроют их за тебя. Они не уходят из игры.

Я не могу победить в этой партии. Последняя часть меня уйдет вместе с картами. Он показал мне джокеров снова. Я узнал девушку на них. Я вспомнил. Это была Лена. Это были фотографии, которые мне вернули в поезде.

- Это Лена!

- Я знаю.

- Я уже был здесь, я помню тебя.

Я видел его раньше. Я видел Лену раньше. Это уже происходило со мной. Он положил на стол червовую семерку.

- Ты там, где ничего не дрожит.

Я взглянул на карту.

- Кто жил здесь до людей?

- Это долгая история.

- Я спрашивал раньше. Я помню это. Ты не ответил мне, ни разу.

Он посмотрел на меня. Я знал, что он скажет.

- 37 - странное число. 36 раз я промолчал. Раньше все волей случая выбирали 36, ты помнишь. А до этого все были без ума и натыкались на 35. Однажды балом заправляло 34. Пелевину оно нравилось в особенности, - он усмехнулся. - Они говорят, что те напоминают эльфов, механических эльфов. Какой глупый термин. С инопланетными черными глазами. С укороченными рогами-антеннами, членистыми конечностями. Это обычные осы, Андрей. Это обычные осы.

Я боялся понять. Я знал, что это правда, но боялся понять.

- И я был осой в том мире. Простой антропоморфной осой. И ты был ей же. Все на ладони, - он вдруг начал истерично смеяться. - Они полосатые. Они гудят как осы. Они живут в своих бесконечных ульях. Они питаются своими хоботками. Это осы!

Я взглянул на карту снова. Это я двухлетний, я пристаю к осам. Я разворошил их подземное гнездо.

- Ты тянешься к осам! Какая идиллия! Почему ты тянешься к ним? Да ты все понимаешь. Зачем ты лез ко мне со всеми ненужными вопросами, все эти 36 раз, ты спрашивал одно и то же, но ведь ты знал! Ты знал!

Я хотел потерять сознание, но не мог. Анатос начал рыдать.

- Ты прилетел ко мне тогда. И нарекаю тебя Анат ос, ты сказал. Анат! Источник! Родник! И ты сказал мне, никогда не говори мне, кто я, ты сказал. Не говори мне, как все есть. Храни эту тайну, пока я не вернусь тебе в 37-м человеческом обличии.

Он лежал на столе и рыдал. Что-то гудело. Его беспомощный гул, он начал уносить меня все дальше, и я проснулся в новый сон.