Новый Мир ( № 3 2011)

Сережа по кличке Гоголь жил с бабушкой, родители его работали за границей. Сережа надевал на меня наушники, садился и смотрел, как я головой под музыку качаю. Могли так полдня просидеть. Он только улыбался, когда улыбалась я, и скатерть, ровнехонькую, зачем-то разглаживал.

Он был старорежимный, этот Гоголь. Скатерти на столах, рубашки носил, а не майки, как все. Когда однажды он за чаем вышел и запропастился, я вдруг чувствую что-то горячее на шее, обернулась — он стоит и смотрит. Я его спросила, ты чего, Сережа? А он говорит, ничего, просто ты очень красивая. С тех пор я оставаться с ним наедине побаивалась.

Ужасно неудобно перед тем, кто тебя любит без взаимности. Как будто вы оба заразились одной болезнью, только он умер, а ты выжил.

Я познакомилась с мальчиками этим летом, на турбазе какого-то там завода, куда, говорила мама, меня “пристроили” благодаря дяде Володе. Черт бы его побрал. И в новую школу — с литературным уклоном, подумать только! — перевели тоже благодаря ему. Маме это стоило “если-бы-ты-знала-чего”. Но я не знала. Знала только, что она ходила с дядей Володей говорить с директрисой и та согласилась, потому что он “сама-понимаешь-какую-должность-занимает”. Из “бандитской” школы меня наконец перевели в “приличную”. Но я туда не ходила. Целый сентябрь и чуть-чуть октября. Потом меня накрыли.

Все эта компания, сказала мама. Связалась черт знает с кем. А я сказала, что люди в четырнадцать лет уже взрослые и сами знают что к чему. Мама, как всегда, сказала: ну и питайся тогда из своего кармана.

Вот при чем здесь “питайся”? Я что, придиралась к рациону? И что у меня в кармане? Талончик на трамвай? Думаю, ну и ладно, проживу. И пошла гордо в свою комнату. А потом, позже, наливала чай, довольно голодная, но даже печенье из вазочки не взяла, из принципа! Мама прошла мимо меня — по лицу видно было, злющая! — и склянки давай переставлять. И, уже закрывая дверь, сказала строго: котлеты в холодильнике.

Холодные котлеты тоже были очень вкусные.

Но теперь всему этому точно конец. После такого оскорбления я решила не оставаться в этом доме больше ни минуты. Борцы со шнурками в передней наконец разошлись и погасили свет,

Я с рюкзаком, где самое необходимое — свитер, тушь, карамельки, вышла.

Возле многоэтажки был телефон-автомат. Он сказал “алло” с надеждой, будто знал, кто звонит. Я бросила трубку и с удовольствием засмеялась. Нет, к Гоголю нельзя. Еще рехнется от счастья.

Одноклассницы отметались сразу. Но я решила все равно кого-нибудь из них набрать. Елисеевой я скучным голосом сообщила, что сбежала из дому. И, зевая, добавила: задолбали. Елисеева затараторила: а как же, а что же? Да ничего, сказала я веско, пойду к своим пацанам жить.

В бывшей школе знали, что у меня есть пацаны, и Елисеева замолчала с уважением. Как только я положу трубку, она заложит меня, подумала я, ну и пусть. Затем я позвонила Лебеденко, Лавринец и совершенно уже непонятно зачем — старосте класса Никодимову.

Никто из них не отнесся к моему делу с сочувствием.

Серьезных людей, к кому можно было сбежать, не нашлось. Вот кажется, что ты кому-то нужен, а если как следует копнуть, то — никому.

От этой мысли я расплакалась. И, всхлипывая, набрала еще один номер.

Катька. Она так чудесно засмеялась, а потом, заслонив ладонью трубку, спросила у мамы разрешения и стала диктовать адрес. Сказала — запиши. Я еще подумала, зачем это. Запомню! Надо же, новый друг, летом на турбазе познакомились, а уже такая помощь.

Нужно было ехать двумя троллейбусами, в район телебашни. Очень странный район. Пустырь, длинная краснокирпичная ограда. Здания каких-то институтов — черные, погасшие. Я помнила, что раньше, в детстве, мама возила меня в эти края к репетитору по английскому.

Дорога была длинная и скучная. Троллейбус гудел как истребитель, а тормозя, словно сам об этот нарастающий звук спотыкался, и я, разомлев от медленного хода, дергалась в такт его кашлю. Я вспоминала, как мерзла, а мама говорила: давай погрею руку. Грела, а потом я, от неловкости торопясь, засовывала ее обратно в мокрую варежку. Между нами не приняты нежности — за руку держаться, обниматься и все такое.

Хотя давно, когда еще был папа, меня часто брали на руки, мама любила качать, а папа — таскать на копках-баранках. Смешное название — копки-баранки. Я потом спрашивала в других семьях — они о таком не слышали. А это когда тебя сажают на плечи и, подпрыгивая, бегут. Все очень смешно трясется. Белый от солнца квадрат окна, взрыв традесканции на подоконнике, мама. Она смеется и кричит: “Толик, аккуратно, дверь!” Поздно: у меня на лбу уже вспухает шишка, но я смеюсь. Смеюсь вместе с ними.

Я шла по пустой улице и ругалась. Ненавижу! Дураки! Взрослые — настоящие кретины. Думают, что можно взять и обидеть человека на ровном месте. И еще дверь выламывать.

Шприц телебашни бодро шагал рядом, под фонарями лежали махровые тени деревьев. А за перекрестком уже сияли веселые огни домов, горел росчерк “Продукты”, закончились и пустырь, и краснокирпичная ограда — и там, возле светофора, стояла смеющаяся Катька в стоптанных сандаликах. Она взяла меня по-хозяйски за руку и поволокла во двор. Катька была миленькая — у нее были круглые, с обрывчиком, щеки. Я слышала, это называется — “лепка лица”.

Ее мама, Ирина Александровна, с большой сердечностью со мной поздоровалась. Мне понравилось, что они обе не стали ничего выспрашивать, а отправили меня мыть руки. Катька показала свою комнату — с плакатом “A-ha” и всякими зверушками на полочках. Еще она показала комнату старшего брата. В углу спала собака, немецкая овчарка — она не залаяла, а только посмотрела на меня настороженно. На стене висело его фото: Катькин брат был действительно красивый, не то что Гоголь! Он напоминал солиста “A-ha”: брюнет, что само по себе красиво, с точеным лицом и яркими глазами. Но Катька мне даже не дала толком рассмотреть портрет. У нее была прекрасная манера брать за руку и куда-то тащить. Или ржать. Мне казалось, это неспроста. Что человек, который так легко может брать тебя за руку, попадается раз в жизни. Ну, может, два.

Потом Ирина Александровна попросила меня позвонить домой и сказать, что я у них. Я немного покочевряжилась — что это за побег из дому, если дома знают, где ты? Пусть поволнуются. Но трубка была протянута, мама сразу взяла, без гудков, и спросила: где ты, иди немедленно домой. Я сказала, что сегодня домой не пойду, а останусь у Кати. Она еще раз повторила: “Немедленно домой!” — и подозрительно затихла. Заплакала, что ли? Катина мама взяла трубку, легонько вытолкнув нас из комнаты.

“Ну, — сказала Катька с облегчением и хлопнула себя по коленям, — теперь можно лезть на крышу”. И мы полезли. Взяли сверток с бутербродами, бутылку молока и пряники.

Шпингалет, весь в сталактитах застывшей краски, приклеился к железной двери, что вела на чердак. Никаких замков и цепей, никаких досок — лаз был открыт. Мы вышли на крышу. Дунуло высокой, огромной чернотой, так что мы даже пригнулись.

Я закинула голову, а там — звезды. Маленькие, но до чего же красивые! — можно рассматривать часами. Звезды сливались с огоньками района; между хрущевками желтел, подсвеченный фонарями, кудрявый бульварчик. Страшно было разровнять плечи и встать во весь рост. Я неуверенно двинулась за смеющейся Катькой, она шла напрямик к бортику. “Не бойся, — сказала она, — я все время так сижу!” Раз — и перекинула ноги над пропастью, мне аж дурно стало.

Я ответила, что лучше пока побуду с этой стороны. Катька деловито расправила сверток и протянула мне бутерброд с сыром. Он был ужасно вкусным, хотя что особенного, казалось бы? В школе бы съела — и не заметила. Ломтик хлеба оказался правильно тоненьким, и масла было в самый раз, сыр же оплавился и будто покрылся испариной. Я поняла, что дико проголодалась.