Дет(ф)ектив (СИ)

Ответ пришел через неделю. Быстро для наших скоростей. Ему сообщалось, что дело на него никогда не заводилось, а следственные материалы, о которых он упоминает, уничтожены в связи с прекращением тех дел, к которым он имел косвенное касательство. В инерции запальчивости и возмущения от откровенного вранья он написал еще одно письмо, приводя новые факты (хотя какие там факты — говорил о том, о чем помнил, или о том, что слышал, никаких документов у него, конечно, не было). Опубликовал свое заявление в виде открытого письма в одной местной газете, а потом закрутился, завертелся и думать забыл, увлеченный новой работой и новыми впечатлениями.

Hо о нем не забыли. Потом уже, пытаясь понять, что произошло, он сообразил, что, очевидно, вмешался в какую-то кабинетную игру между старыми и новыми; между теми, кто подсиживал и теми, кого подсиживали. Сам того не ведая, дал толчок маятнику, от которого и пошло, потикало, заработало, включилось взрывное устройство такой силы, о которой он и не подозревал, хотя должен был, должен. Ты хочешь, чтобы все каялись, так покайся сначала сам. Или тебе скрывать нечего, чист как праведник, бабник проклятый? Hа, получай, фашист, гранату. Без обратного адреса, даже без почтового штемпеля, в почтовый ящик сначала даже не ему, а его приятеля был опущен пакет: с фотографиями, записями телефонных разговоров, с копией его одного частного письма и прочим, прочим, прочим, что, очевидно, и было частью того самого дела, которое якобы было уничтожено.

Глава 14

Удача поджидала герра Лихтенштейна уже на привокзальной площади в виде тут же подъехавшего такси, которое в это время суток не просто встретить в Тюбингене. Та легкость, которую он ощущал и которая выражалась в точности движений, в пружинистом шаге, в чувстве веселого здоровья, переполнявшего его (будто омыли его глазное яблоко, высветлили все простые рефлексы откинувшего последние сомнения усталого человека). Какая прелесть тихий, вымытый, выдраенный, как коврик у дверей, ночной немецкий городок. Hа вокзале ни одного человека, ни одного прохожего вокруг, и пахнет мокрым, душистым садом, как если выйти на порог где-нибудь на юге, в каком-нибудь уже не сущестующем Коктебеле или пригородном Саранске. Жить, набираться сил, читать, писать, любить Андре — от мысли о ней сладко защемило душу, как всегда бывает, если расправишь в душе складку жалости, которую замял второпях, а теперь понял, сколько в ней накопилось слежавшейся нежности, предчувствий уютного и неторопливого блаженства — и дрожащие пальцы растирают, трамбуют, разминают жесткую складку, позволяя душе вздохнуть полной грудью, расправить плечи, выпрямиться и зашагать вперед. Улицы были пусты, с тихим сиянием горели рекламы и вывески из тех, что не тушат по ночам; и ему совсем было не жалко тех денег, которые он заплатил таксисту, хотя вместе со стоимостью билета в первом классе от Берна до Тюбингена с пересадкой в Плокингеме это составляло добрую половину его наличности.

Это удивительное чувство счастья и собранности, какой-то физической точности — он не задел сумкой за калитку дома фрау Шлетке, которую всегда задевал; сама калитка закрылась беззвучно, с молчаливым одобрением; куда-то делись все кусты, которые обычно хлестали его по щекам, шее, куда придется, если он пробирался к своему входу с задней стороны дома. Мягко просев, спружинили ступени; он, будто не двигался, а летел вдоль точно спроектированного жолоба, изгибающегося так, чтобы замедлять на поворотах ровно на столько, на сколько это необходимо, чтобы не выпасть из нужного ритма, не зацепить ничего по оплошности. И ключ, в результате первого же нырка в сумку, наполненную вещами, тут же оказался в замке, открывшемся без лишнего звука.

Это внешне хрупкое, а на самом деле точное ощущение выемки, упоительно верно вырезанного контура, в который он поместился целиком, не цепляясь за острые углы и невидимые глазу шероховатости, не пропало и за те полчаса, которые он потратил на душ, переодевание. С каким-то наслаждением сложил одежду не как придется, а словно собирался упаковать чемодан. Затем отыскал чистый лист бумаги, без помарок набросал несколько слов, подписался, поставил дату, улыбаясь про себя; достал из нижнего ящика шкафа то, без чего ему не обойтись, испытывая странную нежность ко всему, будто наконец ощутил правильную и добротную практичность вещей и предметов, забираемых им с собой. Иволгой просвистела молния на куртке, в кармане которой уже позвякивали ключи от машины, с тихим цоканьем защелкнулись все кнопки наплечной кобуры, кресло беззвучно уехало в угол, задвинутое ногой; он обернулся, с облегчением вздохнул, ощущая мягкую довольную гримасу на лице, выключил свет, открыл дверь.

Опять не было шелестящих веток, не шаги, а скольжение внутри с пристрастием отмеренного и взвешенного пространства — ромбики мраморных плит дорожки, полуосвещенные уличным фонарем, какой-то шорох — соседская кошка, усмехнулся он — обозначил очертания калитки. И потянув калитку на себя, он чуть было не сшиб с ног проходившего мимо человека с ирландским сеттером на поводке, который с извинениями сделал шаг в сторону. Сеттер ответил хриплым добродушным лаем, и герр Лихтенштейн с изумлением увидел перед собой смущенное лицо коллеги Карла Штреккера, уже кивающего ему в радушном приветствии.

«Добрый вечер, то есть хочу сказать, Блез вытащил среди ночи, что-то сьел не то, и возникли проблемы с желудком, третий раз за ночь выхожу, рад вас видеть, герр Лихтенштейн».

Было сказано, вероятно, совсем другое, на чужом немецком языке, но то, что понял коллега Лихтенштейн из его слов, касалось именно Блеза, который, узнав знакомого своего хозяина, хотя они виделись всего пару раз, с природным шелковистым шуршанием волной терся возле его ног и уже тыкался в ладони мокрым носом.

Коллега Штреккер, всегда высокомерно подтянутый, черноволосый красавчик с внешностью вечного студента в круглых очках — выглядел сейчас странно, в наспех напяленном на спальную пижаму растегнутом плаще и белых кроссовках (на левой ноге шнурки развязались и волочись по земле), с растрепанной шевелюрой и виновато-вытянутым выражением еще не до конца проснувшегося лица.

«Вот, кончились сигареты, — отрабатывая движение отпущенной пружины инерции, зачем-то хлопая себя по карману, в котором якобы отсутствуют сигареты, и лихорадочно вспоминая все необходимые слова, залопотал герр Лихтенштейн. — Курить хочется, собираюсь проехаться в ночной бар, где стоят автоматы. Знаете, заработался, не могу без курева».

«О, — с любезностью смущения и каким-то взрывом восторга, которого Борис от него не ожидал, всегда чопорный Карл Штреккер стал хлопать себя по карманам плаща, зачем-то полез в пижаму, сеттер заскулил, завертелся, очевидно, опять прихватил живот, либо надоело ждать: — Подожди, Блез, сейчас. Нашел!» — с криком человеколюбивой радости Штреккер, как фокусник, только что изображавший растерянность, вытащил откуда-то пачку сигарет и, лучась от искренного (и от этого еще более тошнотворного) доброжелательства, с готовностью протянул сигареты коллеге Лихтенштейну.

«Нет, что вы, мне все равно нужно много».

«Берите, берите, я мало курю, а утром купите, и не надо никуда ехать».

«Спасибо, — с трудом сдерживая желания задушить как хозяина, так и его милую собачку, герр Лихтенштейн, вытянул из распахнутого зева сигарету, решительно возвращая пачку обратно. — Благодарю, но я все равно решил прогуляться. Иначе не смогу заснуть, бессоница, знаете ли».

Карл Штреккр с каким-то нерешительным изумлением на лице толптался на месте. Повернуться спиной и зашагать прочь, по направлению к машине, ожидавшей его за углом, не представлялось возможным. С трудом сдерживая ярость и нетерпение, сладко при этом улыбаясь каменеющим лицом, Борис вытащил из кармана, в котором спокойно и воровато лежала пачка сигарет, зажигалку и прикурил, стараясь выдыхать дым в противоположную от собеседника сторону. Что ж, придется выкурить сигарету и поговорить с коллегой полуночником.