Современная испанская новелла

— Да, тебя я знаю. Ты такой-то. — Торегано говорил с кем как придется, с кем на «ты», с кем на «вы».

Случалось, он не знал задержанного.

— Ты из Дешевых Домов? Ты? Смотри-ка, я знаю в лицо всех, кто там живет, а тебя не помню.

— Да я работаю целый день. Утром на работу, вечером домой. И ни в какие истории не ввязываюсь.

— Хорошо, так и надо. Ладно, отправляйся. Воспрянь, Испания!

— Воспрянь, Испания! — говорит задержанный и облегченно вздыхает.

Если Торегано сопровождала пара ребят из Вооруженной Полиции, полицейские обязательно нервничали. Мало ли что может натворить человек, когда он под мухой.

Как-то Торегано задержал Катала, сейчас он работает пожарником. Дело было вечером, и Катала шел с курсов, которые посещал после работы; был он в кожаной куртке, небрит, руки засунул в карманы. Ни дать ни взять коммунист, во всяком случае, такими нх изображают в испанских и американских фильмах.

— Послушайте! Разве вы не знаете, что, когда проходят мимо представителя власти, полагается говорить «Здравствуйте!» А я — представитель власти. — Он, Торегано то есть, отвернул лацкан и показал свой значок.

— Здравствуйте.

— Громче, черт возьми, я вас не слышу.

— Здравствуйте!

— Вот теперь слышу. А ну-ка, откуда вы идете?

— С курсов.

— Откуда?

— Учусь я.

— Где вы живете?

— В Дешевых Домах.

Он подвел беднягу к фонарю.

— Ты из Дешевых Домов? — Мы уже говорили, что Торегано обращался к людям когда на «ты», когда на «вы». — Ты? Смотри-ка, я знаю всех в лицо…

— Да я работаю целый день. Утром на работу, вечером…

Торегано обратил внимание на то, что Катала не вынимает рук из карманов.

— Послушайте, когда вы говорите с представителем власти, а я — представитель власти, — он опять показал значок, — будьте добры вынуть руки из карманов, ибо кто поручится, что у вас там не спрятана бомба? Но прежде чем вы ее бросите, я…

Он вытащил пистолет и дулом, словно пальцем, тыкал в грудь Катала.

— Прежде чем вы ее бросите, я…

В тот вечер Торегано был пьянее обычного. А на Катала от удивления словно столбняк нашел. Оба полицейских, которые сопровождали Торегано, отошли в сторону. Ну, думают, когда человек под мухой, он может глупостей натворить.

— …и прежде, чем вы ее бросите, я, так и знайте…

Он по — прежнему упирался дулом в грудь Катала и тыкал пистолетом, как иногда дружелюбно тыкают указательным пальцем. Мало — помалу Торегано успокоился и спрятал оружие.

— Ладно, можешь идти. Воспрянь, Испания!

Только тогда Катала вытащил одну руку из кармана и отсалютовал. Его голос был тоньше ниточки.

— Воспрянь, Испания!

С Торегано вечно что-нибудь приключалось. Как-то вечером… Сами убедитесь.

В Дешевых Домах жепщины развешивают белье после стирки, натягивая веревки и проволоку между теми немногими деревьями, которые сохранились на Четвертой и Седьмой улицах (Тортоса и Ульдекона), между теми немногими деревьями, которые орды вандалов, то есть их дети, еще не уничтожили. Это акации. Впрочем, что это за деревья, не так важно.

Веревки и проволоку женщины привязывают к стволам акаций. И Торегано как-то вечером, когда он, как обычно, заложил за галстук, натолкнулся на одну такую проволоку. Он ударился об нее шеей. Если бы Торегано двигался с большей скоростью — например, ехал на мотоцикле, — ему наверняка отрезало бы голову или сломало шею. А так ничего страшного не произошло. И все-таки он стал кричать.

— Ах, мать вашу! Убийцы, убийцы! Свиньи! Вы меня укокошить хотели! Вы мне ловушку устроили! Ко мне! На помощь, на помощь!

Он вытащил пистолет и выпустил целую обойму в воздух. Потом Торегано не раз рассказывал товарищам по службе, какую ловушку ему устроили. Друзья над ним смеялись. А он клялся истребить всех красных в Дешевых Домах.

Со временем Торегано перевели в другое место. Рассказывали, будто его отправили на Мальорку. И еще рассказывали, будто там он в один прекрасный вечер затеял драку в таверне и его пристукнули.

И все же Торегано был неплохой человек.

Конопатый же явился — то есть стал — вторым изданием Торегано, исправленным и дополненным, впрочем, скорее дополненным, чем исправленным, и это правда, святая правда. У Конопатого, как видно из его имени — впрочем, это не совсем имя, скорее прозвище, — лицо было такое, словно по нему прошлись катком. З^наете, бывают такие катки, с помощью которых ставят метку на цементных тротуарах, пока цемент еще не затвердел. Из-за этого лица — оно было все в оспинах — он всегда смотрел так, будто выпил уксусу. Лицо Конопатого и впрямь было зеркалом души. Ведь он был сущая собака, с этим все соглашались.

Он служил Не в полиции, этот Конопатый, а в Городской Охране, в бригаде, что ходит по площадям и рынкам и гоняется за женщинами, продающими чеснок и лимоны — по песете кучка! — и за теми, кто продает сигареты, — контрабандистками; у них на голове тарелка, а в руках дубинка, они не такие симпатяги, как регулировщики, что ходят в белых касках. У Конопатого был еще и пистолет; говорили, что во всей барселонской Городской Охране у него одного был пистолет. Он носил его на всякий случай, потому что кто-то пообещал рассчитаться с ним. Ну и насолил он, видно, кому-то!

Конопатый ревностно выполнял свой долг. Есть городские страяшики, которые, увидев, как старик продает камни для зажигалок: «Камни! На песету четыре штуки!» — сделают вид, будто ничего не замечают. Конопатый не из них. Конопатый, даже если в этот момент и не находится при исполнении служебных обязанностей, непременно задержит старика. Такой уж он был. Долг прежде всего. Да к тому же дело Это было ему по душе. Вот так-то!

У него всегда стоял наготове грузовичок, а значит, он мог задержать не одного человека, а сразу десять. В грузовичок он сажал людей и клал их товары.

Иногда он одевался в штатское, чтобы легче было устраивать облаву. Но его рябое лицо невозможно было спрятать.

К штатскому платью он надевал черный галстук и выглядел в штатском очень неказистым и плюгавым. Но и в штатские брюки, в задний карман, он клал пистолет — на всякий случай. Конопатый никому не верил.

Раз он, Конопатый, застукал продавщицу помидоров. Продавщица расстроилась — дальше некуда. Конопатый забрал у нее целый ящик помидоров — ужин для ее детишек. А у нее их было четверо. Она стала взывать к добрым чувствам Конопатого и обратилась к нему самым учтивым образом:

— Сеньор Конопатый…

— Сеньор дерьмо! — отвечал он.

Конопатый не терпел, когда его звали Конопатым, даже если прибавляли при этом «сеньор».

— В грузовик ее! — кивнул он.

Ее отправили в Мисьонес и подстригли «под ноль».

Некоторыми своими подвигами Конопатый прямо-таки прославился. З^а один вечер он очистил Барселону от про давщиц гвоздик — уличных продавщиц, которые не платили налогов, от контрабандисток, которые за одну песету — «Букет за песету! Такие свежие, такие красивые!» — дают тебе в два раза больше, чем любой цветочный магазин, честное слово, в два раза. Весь грузовик забили гвоздиками, они даже падали на мостовую. Их отвезли — гвоздики то есть — в приют, что в Порте. Монахини из приюта не знали, что делать с этой массой гвоздики, и забили ими всю часовню.

— Какая красота! Какой аромат!

Конопатый блаженно улыбался, чего нельзя было сказать о господе боге.

Гвоздики набралось столько — и красной, и белой, и пестрой китайской, и пунцовой, — что несколько полных корзин послали в приходскую церковь, чтобы сестры священника засыпали ею все алтари — все до одного.

Гвоздики хватило и на столы приходской канцелярии, и на приютские школы, и на домик швейцара, и выбрасывали ее, и букет отнес Конопатый своей жене, и свиньям бы дали, если б только свиньи жрали гвоздику!

Молодой священник, сеньор викарий, мосен Хорхе Льоверас Эсприу, говорил:

— Неужели у таких людей есть жена, дети, дом, семейный очаг? Неужели это возможно?