Когда диктует ночь

— А что в это время делал трансвестишка? — спрашиваю я, чтобы прекратить этот поток вранья.

Со своей уклончивой полуулыбкой, ни на минуту не задумываясь, Луисардо отвечает на мой вопрос, словно все это происходило на самом деле и он там был. Трансвестит кончиками пальцев пытается дотянуться до отлетевшего под столик револьвера, малявка. Не забывай, что путешественник выбил его и в полете револьвер выстрелил. Ба-бах. Трансвестит нежно касается его, ногтями царапает дуло, кажется, вот-вот он достанет его, но слишком полное предплечье мешает ему просунуть руку дальше. Тогда путешественник не видит иного выхода, кроме как схватить свой рюкзак, открыть его и натянуть Хинесито на голову — теперь в этом капюшоне он как слепой. Все это длится доли секунды, потому что, пока Хинесито сдергивает с головы рюкзак, путешественник успевает подбежать к двери, в которую вонзился швейцарский нож. Он дергает его с такой силой, что дверь соскакивает с петель. Видя перед собой открытый проем, путешественник бросается в него, но запутывается в ремнях упавшего на пол рюкзака и по законам физики, которые, впрочем, теперь не валены, ничком падает на трансвестита, который, как мы помним, стоя на коленях и выставив зад, пытается достать револьвер. Короче, дело швах, и Хинесито, истекая кровью и сжимая нож, снова подбирается к путешественнику малявка. Он делает выпады, наносит молниеносные размашистые удары справа налево и слева направо, рассекая лезвием воздух. Путешественник защищается ногами как может, потому что трансвестишке удалось развернуться и обхватить его за руки сзади. Во время одного из выпадов нож Хинесито случайно задевает трансвестишку. Хитро извернувшись, путешественник избегает ножа, который вспарывает вздувшуюся вену на ноге трансвестишки. А-а-а-ах-х-х. Воспользовавшись секундной паузой, путешественник поднимает с пола рюкзак и, отбиваясь, начинает крутить им в воздухе, малявка. Он пытается пробиться к двери. Но от Хинесито просто так не уйдешь: опередив путешественника, он загораживает дверной проем, и на лице у него написано «ну-давай-иди-если-ты-такой-храбрый». В руке у него нож, жаждущий свежей крови, и шрам пересекает скривившуюся от боли щеку. Текущая из ноздри кровь растекается по верхней губе, как красные усики. Хайль Гитлер. И тогда путешественник, малявка, идет на хитрость, на тайную уловку как говорится. Луисардо рассказывает между затяжками. Рассказывает, будто путешественник делает вид, что обращается к кому-то за спиной Хинесито, кому-то стоящему в коридоре. Хинесито попадается на крючок, оборачивается, и тут-то путешественник срывает с вешалки свой старый плащ. И делает то, что делали до него разбойники былых времен, ну знаешь, малявка, Луис Канделас де Мадрид, Бивильо де Эстепа, Курро Хименес де Ронда. Он наматывает плащ на руку, как тореро, и, вращая рюкзаком, разом кладет конец комедии ошибок и избегает участи быть зарезанным. Все это случилось той ночью в Мирамаре, когда Луисардо уже заканчивал продавать сырую пыльцу — ядовитое зелье, на вкус отдающее землей и практически несъедобное, потому что в нем нет масла, но которое итальянцы покупают так, будто это высший сорт. «Cinquantamila lire. Canana. Molto bene». [5]Оставалось совсем немного до того, как путешественник зайдет в «Воробушков». И еще немного до того, как он выйдет оттуда вместе с Милагрос. Ветер свистел в окнах призрачной казармы и хлопал дверьми. А там, в ночной глубине, мерцали далекие огни другого берега.

А теперь вернемся назад, поближе к вечеру. Ветер дул, как из печи, солнце окрасило небо в карминные тона, с хозяйки «Воробушков» ручьями лил пот, а воздух пах лимонами, лангустами, свежевыглаженным бельем и близким праздником. Так обстояли дела в тот вечер на террасе Наты.

— Пожалуйста, дорогой, когда хочешь. — Патро вела себя с официантом запанибрата. — Пожалуйста, дорогой.

Вблизи она еще страшнее, такой рожи постыдился бы даже шимпанзе, подумал про себя тип со шрамом, ковыряясь в зубах.

Официант подошел со своими дежурными «добрый вечер», «что желаете?» и с подносом под мышкой. Патро попросила принести какого-нибудь хорошего вина, скажем амонтильядо. Произнося заказ, она скривила губы с тем брюзгливым выражением, которое часто появлялось на ее лице без всякой на то причины, Официант, который не совсем ее понял, вопросительно нахмурился. Эта женщина, которую он уже давно знал, казалось, испытывала удовольствие, приводя его в замешательство. И, держа в пальцах парижскую сигарету, она объяснила ему, что Монтилья — это район неподалеку от Куэнки, где делают вино с весьма любопытным вкусом, которое горчит, как миндаль, сказала она. Официант, который в географии был ни бум-бум, поставил все на свои места: у них подают только красное вино из Рузды, Вальядолид, а что касается белого, то лучше местного ничего нет. Но Патро ничего не хотела слышать. Подайте ей амонтильядо — и все тут. Герцогиня, которая понемногу начинала понимать, откуда дует ветер в голове у этой помешанной, схватила анчоус за хвост и проглотила целиком, не боясь колючек, После чего решительно сменила тему.

— Когда жаришь рыбу, весь секрет в муке, понимаешь?

Официант стоял, застыв с каменным выражением лица, держа поднос под мышкой, пока собачонка Патро обнюхивала его сандалии. Будь он помоложе и одет по-другому, он вполне мог бы сойти за кукленка из тех, которыми украшают большие свадебные торты. Умеет держаться, подумала Герцогиня, продолжавшая гнуть свое:

— Говорят, что цианистый калий тоже на вкус напоминает горький миндаль. Понимаешь? Так или иначе, скользкое это дело — управляться со шлюхами. Бьешься полжизни, чтобы какой-то ловчила шантажист вмиг тебя разорил.

Но у Патро не было желания дальше углубляться в эту тему. Герцогиня тоже не собиралась больше ничего из нее вытягивать, а потому встала со словами:

— А теперь извини, подруга, надо мне сходить в клозет. Пиво — оно ведь, сама знаешь, вроде мочегонного.

По дороге она пнула пустую табачную пачку, а потом наступила на нее каблуком.

— Так что будем пить, белое? — спрашивает тип с подносом.

Патро утвердительно кивает и снова остается наедине с человеком со шрамом. И пронзает его взглядом. Такой типчик вполне мог бы быть певцом или бандерильеро, у которого с конца капает, думает Патро. Приносят еще две порции лангустов, и незнакомец с жадностью набрасывается на них. Покончив с одной, он проглатывает и вторую, вдрызг перепачкав в масле манжеты рубашки. Между тем Геркулес безмятежно взирает с Олимпа на результат. С тех пор как он установил водораздел, Земля успела не раз обернуться, как говорят в наших краях. И пока одна полная луна сменялась другой, пока одни рождались, а другие наоборот, мы общими усилиями достигли таких высот нищеты и накопили в душах столько всякой пакости, что нам и не снилось. Так что можем быть довольны. А теперь оставим Патро, ее собачонку с гноящимися глазами и типа со шрамом и раскрутим Землю в обратную сторону, вернувшись в те времена, когда тысячи африканцев пересекали Атлантику, держа курс на сахарные острова.

По фильмам мы знаем, что их ударами бича сгоняли с насиженных мест и клеймили им черные задницы раскаленным железом. Ааахх. Но, пожалуй, лучше задуматься над тем, что речь шла об очередном витке истории, континентальном движении, от которого лихорадило биржи и которое развязало руки разного рода спекулянтам. Рабовладение основывается на максимальной разнице между малыми вложениями и высокой прибылью. И вот от причалов Великобритании отваливали курсом на африканский континент корабли с трюмами, груженными поношенным тряпьем, разноцветными стекляшками и негодным оружием — отбросами войны, которые вожди африканских племен получали в обмен на черную плоть. За спиной Геркулеса меновая стоимость постепенно перестала существовать на африканских берегах, уступив место простому обмену.

Не будем сыпать соль на раны памяти, но не будем и забывать о том, как вожди, тоже негры, партиями передавали рабов белому человеку в обмен на заштопанные лоскуты ткани, разноцветные бусы и ружья, с которыми продолжали охотиться на своих собратьев. Это было много лет назад, так много, что никого из нас еще на свете не было. Сегодня люди достигли прогресса, так что рабы сами платят за то, чтобы быть рабами. И бегут из своих стран или ввергают их в войны и голод. И они чувствуют ночь в баркасе, когда пересекают Пролив. На плотно сжатых губах застыли проклятия. Но они держат их пока при себе, ведь самый черный поцелуй они берегут для этой старой шлюхи по имени Европа, которая принимает их враскорячку, расставив ноги, с влагалищем, изъеденным клещами. Посмотри на них. Когда они наконец поймут, в чем дело, будет уже поздно клясть Геркулеса и всех святых, Адама Смита и лодочника, который несет всякую чушь о том, что море своенравно и пристать к берегу не так-то легко, и жестами пытается объяснить им, какие их поджидают опасности, сукин сын. И хотя они говорят на другом языке, но язык страха им понятен. Не бойтесь, садитесь, говорит им лодочник с напускной уверенностью. Тому, кто решится, приз: банка галет и одеяло. Посмотри на них, посмотри, как они шагают по трупам, как по мосту, и все ради того, чтобы занять место в очереди длиной с хвост кометы в Комиссию по трудоустройству.