Частное лицо (СИ)

Он спустился по лестнице, оставив радостного Александра Борисовича наедине с бутылкой марочной крымской мадеры — надо же отметить приятное известие. Была бы дома Марина, Ал. Бор. бы себе этого не позволил. Но Марина отсутствует, нежится сейчас на пляже в лучах августовского солнышка. Время бежит быстро, только был июль и уже — август. Человек чувствует себя увереннее, когда способен на такие банальные умозаключения. А Марина нежится на пляже и отгоняет от себя падких до сладкого мужчин. Любви не будет. Жаль, что не поцеловал ее тогда, в свой день рождения. Было бы что вспомнить. Поцелуй у женского туалета. Полные руки, обнимающие твою шею. Шею–выю. Выя, перси, ланиты. Предки — странные существа, как можно было говорить на таком непонятном языке. Зеленая сень зеленой листвы винограда. Фьить–фьить, курлы–курлы, щекочущее голубиное пхырканье. Жаль, что не поцеловал ее тогда, и жаль, что они уезжают. Так хотелось рассказать Марине обо всем. Идти вдвоем по вечерней набережной и предаваться сентиментализму. Спица, заноза, игла в сердце. Снять рубаху и показать нагноившуюся рану. Нагноившуюся и постоянно кровоточащую. Зачем вы пришли, спросила врачиха в первый же его визит, вам нужен не нарколог, вам нужен психиатр. Сказать, что с похмелья трещала голова, значило просто промолчать. Он был избит, унижен, облеван, он обмочился во сне, ему не хотелось жить. Ты скотина, заявила ему утром жена, я и дня не пробуду здесь, если ты сегодня же не пойдешь к врачу. Говорить не было сил, он умоляюще смотрел на жену, думая об одном: как бы отсрочить все то, что она ему предлагает. Впрочем, слово не то. Не предлагает и даже не требует. Железная необходимость. Ночью он почувствовал, что у него останавливается сердце. Кровать под ним вращалась, и он стал проваливаться. Был ли это тот свет? К счастью, он обмочился, и жена поволокла его в ванну — засунуть в душ и заодно промыть желудок. Три литра теплой, хлорированной водопроводной воды. Китайцы не додумались до такой пытки. Стоишь над унитазом и сам же рвешь свое горло. Коктейль: вода с кровью. Вода водопроводная, кровь своя. Кровь и желчь. Он блевал водой, кровью и желчью. Сердце вернулось на место, валерьянка, корвалол, валокордин. Устойчивый запах больничной палаты. Отделение интенсивной терапии, посторонним вход воспрещен. Руки и ноги подключены к датчикам, датчики выведены на экран. Тоненькая зеленая ниточка показывает, что ты все еще жив. Обо все этом Александру Борисовичу не расскажешь, Марине тоже. Об этом вообще никому не рассказать, это просто надо пережить и постараться забыть, хотя счастлив тот, кто сумеет это сделать. Ты скотина, говорит жена, ты облевал и обмочил ночью всю постель, ты сегодня же начнешь лечиться. Он смотрит на нее, и в глазах появляется тоска, ибо иначе… Да, та давняя, детская мечта: пойти на кухню, найти крюк и затянуть на собственной шее ремень. Вызови такси, говорит он жене, иначе мне не доехать. Поедем вместе, отвечает жена, один ты не доберешься, опять запьешь. Возразить нечего, один он действительно не доберется и, скорее всего, опять запьет. Жена вызывает по телефону такси, а он лежит и смотрит в потолок, потолок вращается, потолок цветной, сердце опять грозит остановкой, в желудке что–то болезненно пульсирует и собирается лопнуть. Еще вчера он принадлежал себе, а сегодня все, конец. Смерть личности. Он делает то, чего никогда не хотел — он начинает себя ломать. Смешно. Ни одной рифмы в голове. Единственная: врач–рвач. Будем надеяться, что это не так. Одевайся, говорит ему жена. Одевайся и не вздумай курить, опять блеванешь!

— Привет, — машет рукой Марина, возвращаясь с пляжа. — Ты уже знаешь, что мы завтра уезжаем?

— Знаю, — отвечает он, а потом вдруг со смехом добавляет: — Да, любви не будет!

Марина краснеет и тоже начинает смеяться. Машка кидает в него переспелой сливой и показывает язык. Покажите язык, просит врачиха, начиная осмотр. Он старательно высовывает язычище, и врачиха брезгливо отстраняется. Еще бы, потрескавшаяся лопата желто–зеленого цвета, великолепный образчик уже начавшегося разложения. Одевайтесь, говорит она, закончив осмотр, ну-с (странно слышать этот земский оборот из уст нарколога), и как давно вы пьете?

Тут он вдруг начинает плакать, ибо ему становится жалко. Себя, свое израненное сердце и изнахраченную душу, жену, вынужденную терпеть его и его выходки (курва, блядь недотраханная, вновь сказал он ей вчера вечером), врачиху, эту крупную, статную, красивую рыжеволосую женщину с отчетливым парфюмерно–парным запахом, обязанную возиться с такими, как он (меня зовут Ирина Александровна, представилась она ему сразу же, как он вошел в кабинет. Я буду вашим лечащим врачом). Вот это совсем лишнее, сказала ему врачиха, вот в таком случае не нарколог нужен, а психиатр, ну–ка, возьмите себя в руки, мужчина же! И она стукнула своей пухлой, но, по всей видимости, достаточно сильной ладошкой (странное соединение — сильная ладонь) по столу, да так, что какие–то бумажки упали на пол. В кабинет заглянула его жена. Выйдите, грубо сказала Ирина Александровна, мы здесь сами управимся. Жена испуганно закрыла дверь, и он нашарил в кармане пиджака платок (свежий, жена сунула перед выходом из квартиры) и вытер слезы.

— Так–то лучше, ну что, продолжим?

Ирина Александровна надела очки в большой оправе, отчего лицо ее стало серьезно–кокетливым. Впрочем, можно сказать, что и кокетливо–серьезным, да еще добавить словцо «залихватски». Получается жуткая смесь: лицо ее стало залихватски–кокетливо–серьезным. Серьезно–кокетливо–залихватское лицо. Глаза пристально посмотрели сквозь очки: — Вы что покраснели?

— От собственной дурости, — сказал он, прекращая ненужную игру словами внутри черепной коробки.

— Рассказывайте, — потребовала врачиха с простым именем Ирина и таким же простым отчеством Александровна.

Он начал рассказывать и сам не заметил, как увлекся. Он рассказал, когда выпил первую рюмку, а когда первый раз напился. Рассказал про свою поруганную любовь, вспомнил про жену и даже прочитал какое–то старое стихотворенье. Обругал советскую власть и начал перечислять любимые марки вин и коньяков, в общем, хотелось, чтобы что–то в этом мире изменилось, вновь стало ясным и прозрачным, а утраченная нить повествования ласково вскользнула обратно в руки. Плакать больше не хотелось.

— А наркотики? — как–то вкрадчиво спросила врачиха. Он моментально закачал головой.

— Вы мне симпатичны, — укоризненно сказала Ирина Александровна, — я понимаю, что вы боитесь в этом признаться, но если вы это сделаете и мы с вами начнем лечиться (она так и сказала — «мы с вами»), то я обещаю, что больше об этом никто не узнает и тогда вам просто нечего бояться. Ну? — И она подмигнула ему обоими глазами сквозь большие и красивые очки.

— Нет, — помолчав, ответил он. — Таблетки — это другое дело, это да, а вот колоться…

— Ну и хорошо, — с облегчением сказала Ирина Александровна, как бы поняв, что хватит вытягивать из него компромат слово за словом, — но все же какие таблетки вы принимали?

Он засмеялся, ему внезапно стало просто и легко, да и вообще нравилось сидеть здесь и рассказывать этой милой, статной, рослой, красивой, такой русской женщине о собственных непотребствах. За окном симпатичное сентябрьское солнышко, бабье лето, бабье лето, песни все давно пропеты, все уланы и корнеты вновь надели эполеты, хотелось рифмовать, играть и блудить словом, поэма аптекарских названий, размеренный ритм таинственных для непосвященного и магических для таких, как он, слов, шаманское камлание у затухающего вечернего костра. Он стукнул в бубен, подпрыгнул на стуле и гнусовато запел речитативом: седуксен, ноксирон, родедорм, реладорм… Элениум, подхватила врачиха, реланиум… Временами травка, продолжил он, еще раз ударяя в бубен… Морфин, внезапно спросила, как выстрелила, врачиха… Пару раз, молча кивнул он головой и обрадовался, что они так хорошо понимают друг друга.

— Будем лечиться, — уверенно сказала Ирина Александровна, снимая очки. — Но психиатру мне все равно придется вас показать, без психиатра тут не обойтись.