Седой Кавказ

Однако зимой, а зимы здесь длинные, тоска, хоть волком вой: от села к селу еле проедешь, а в самом селе делать нечего, разве что пьянствовать.

Арзо здесь и летом тоскует.

В бригаде в основном земляки, но поговорить толком не с кем, да и некогда – от зари до зари труд на износ, тяжеленный труд, выходной – если непогода. Ансар, как бригадир, только изредка появляется, он мотается, повсюду выискивая дефицитный стройматериал, а то стройка может стать, как у соседей, и тогда – крах, сезон пропал, и до Кавказа доехать будет не на что. Это не редкость, и все молятся на Ансара – весь колхоз, а не только члены бригады.

Две декады апреля, весь май – сплошь работа без выходных. Как назло, дожди только по ночам, а если днем, то побушует полчаса – максимум час стихия, приполярная гроза умчалась, а простой дождь не помеха – шабашники не отдыхать, а работать сюда приехали.

За это время только два раза по несколько часов отдыхал Арзо – резал бычков по просьбе председателя. А так труд и только труд, и не от зари до зари, зорь-то летом здесь нет, а от шести утра до десяти вечера. Если бы кто сказал ему об этой адской жизни раньше, то он не поверил бы, а все воочию, и именно с ним.

В шесть подъем-завтрак: чай, хлеб, если есть – брынза. В одиннадцать – второй завтрак, как здесь гордо говорят, ланч: картошка или вермишель с мясом, хлеб, чай, если есть – брынза. В два часа – обед: борщ и то же, что на ланч. В шесть вечера – ужин: то же что и на ланч, если остался – борщ. Время на обед – час, на остальные трапезы – полчаса.

В десять вечера, тупо всматриваясь в дребезжащий экран старенького переносного черно-белого телевизора, Арзо выпивает два-три стакана крепкого чая и как убитый засыпает. Утром его с трудом будят, и он до столовой еле волочит ноги, так что на него мастера кричат.

Тем не менее, даже в такой жизни есть место удивлению. Земляки Самбиева, не моложе его, умудряются в «свободное», ночное время уходить куда-то на свидание, зачастую возвращаются только к завтраку и потом спокойно весь день работают. У Самбиева вкус желаний и потребностей перебит, а тут и у него вдруг случился маленький праздник: в начале июня прораб передал записку: «Уважаемый товарищ Самбиев А.Д.! У меня 6 июня день рождения. Если изъявите желание, пришлю за вами на ферму молоковоз. Смирнова С.»

Вся бригада недовольна, а две поварихи – жены мастеров – на правах членов, затараторили:

– На общий котел работаем, нечего праздники устраивать, ночью иди куда хочешь.

Наудачу в тот же вечер приехал Ансар, он и вынес окончательное решение:

– Это стратегически важно! – поднял он указательный палец. – Главный экономист – наш главный контролер. – И выделил Самбиеву двести рублей в счет зарплаты на это мероприятие.

По просьбе Арзо, Нина купила ему синюю импортную рубашку, а для подарка – сверхдефицитные – шампанское, коробку конфет и искусственные турецкие тюльпаны.

Оказывается, Света жила довольно далеко, более часа добирались до села Деревца, или Второй бригады. В отличие от просторного Столбища, Деревцо расположено посреди соснового леса, у небольшой, болотного цвета, прозрачной реки. Село маленькое: домов тридцать старой постройки и те не все жилые; они расположены вдоль дороги, ведущей к звероферме. Здесь разводят кроликов, ондатр, даже норку.

Между дорогой и рекой – ровные наделы сельчан. У некоторых жителей прямо в огородах растут огромные сосны, с щемящей тоской напоминая Самбиеву его бук-великан. Кругом чисто, размеренно, тихо. Воздух – изумительный; в нем – вековое спокойствие, отчужденность от людских сует, умиротворение.

Прямо перед бревенчатым домом – самодельный крепкий стол, на нем самовар. За столом Света, ее мать, две подруги и парень Степан, уже подпитой.

Вначале все чинно, оттого скованно, и только Степан что-нибудь ляпнет такое, что девицы краснеют, а мать возмущается. Потом соседи стали из-за забора поглядывать, вроде поздравлять. Вот наиболее смелые бабульки гуськом, бочком протиснулись во двор. Самбиев расщедрился – всех зовет. Соединили два стола, следом еще принесли, и все: понеслось, пошло, поехало. Танцы, песни, самогон – рекой, а еды, по-русски – вдоволь: и соленья, и грибочки, и селедочка, шпик и крольчатина со стола валятся, а про свежую щуку в печи – чуть не забыли, следом поросенок поспел. Во дворе тесно – на дорогу вышли, благо машин тут вовсе нет, только свои, к ферме, а вся ферма тут гуляет.

И все хорошо, одна беда – мужиков мало. Степан давно слег, где-то сосну обнимает, еще есть три-четыре немолодых мужика, так они все больше к бутыли, чем к бабам тянутся, и приходится Арзо одному отдуваться, и вроде получается у него это здорово, никого он не обидит: с матерью Светы не раз станцевал, с бабульками гопак устроил, в лезгинке гарцевал, в хоре запевалой был, словом, за семерых гулял, так же щедро ел, только пил очень мало и не то чтобы не хотел, просто не мог самогон из картофеля ко рту подносить.

Так это не беда, а счастье для женщин. Но тут случился скандал. Одна местная девушка увела Арзо за изгородь соседского дома покурить. Только они одну-две затяжки сделали, появилась мать Светы – свирепая, красная, глаза навыкат:

– Ах ты сучка паршивая! – зарычала она. – Хош у Светки парня отбить?!

Дальнейшее плохо описуемо, ибо Арзо в страхе зажмурился, уши от визга заложило. Сколько стоял – не помнит, только с легкостью поддался толчку от жесткой хватки у локтя.

За околицей в редком сосновом бору, открыв глаза, увидел широко расплывшееся в улыбке морщинистое, беззубое лицо дедули.

– Ну этих баб к дьяволу! Я такую баньку затопил по-черному, а одному париться скучно.

С верхней полки еле-еле сполз Арзо, хотел совсем на пол лечь, однако хватка у деда костлявая, жесткая: одной рукой держит он его, а другой березовым веником с хвоей вперемешку нещадно хлещет. Невмоготу Самбиеву, уже теряет он сознание, из бадьи ушат воды в лицо, вновь плохо – снова кадкой по голове.

– Эх ты, южанин! Что ж ты за мужик? И как ты с бабами справишься? – кричит старик, обжигая веником. – Ведь с ними бывает и жарче!

Все, уже круги поплыли перед глазами, мутится полностью сознание, из последних сил Арзо пытается вырваться, а тут дед смилостивился:

– Беги за мной!

Пулей вылетел вслед Арзо, опрометчиво ринулся за дедом, а через пару шагов – крутой спуск; он хотел тормознуть – поздно, поскользнулся, ежиком полетел в воду. Всплыл – сказка! Такого блаженства он не помнил: река прохладная, живительная, «мурашками» тело лижет; по ровной поверхности густо большие рыбины полощутся; а в тихих, обросших заводях милыми невестами яркие кувшинки созревают, от легких волн они стыдливо всколыхнулись, в озорном танце, к берегу прижались, а лепестки, как глазки девичьи, косятся, ночной росой, будто слезой девственницы, преданным изумрудом блестят, в жены просятся, по мужской ласке и силе красой мир озаряют. Совсем маленькие, тоненькие рыбешки, что стайкой под камни спрятались, всплыли, с братской преданностью щипят за волосики ноги Арзо, говорят: – «Посмотри, какие у нас сестры-невесты, выбери хоть одну – оставайся иль возьми с собой».

– Ты смотри мошонку береги, – ехидничает дед, – щуки да сомы плавают, свое царство оберегают.

Второй заход в баню продолжительней, но терпимей. Второй нырок в воду попривычнее, раздольней. Плещется Арзо в воде, волны нагоняет, от этих волн испуганные кувшинки к самому берегу прижались; у берега рябь воды совсем неспокойна и поплыли они смущаясь обратно к источнику силы, амплитуды, тепла. А молодец насладился прохладой, фыркая, полез на третий заход: теперь баня не в тягость – в упоение. Вновь к реке, а вода вокруг кипит, пузырится, все вокруг обжигает, и только молодец от этого блаженствует… Долго бултыхался Арзо, дед давно вылез, а он еще не насладится по молодости. Когда наконец надоело, выплевывая мутную воду, убирая тину усов возле рта, полез Арзо наверх, а дед в одних белых подштанниках, сжимая в охапку одежонку, кривой трусцой уходит к селу по неровной тропинке.