«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Да что зонт! — граф Набедренных собрал в кулак всю свою хвалёную беспечность, коей не попрекал его лишь ленивый. — Душа моя, вы готовы к воистину ужасающему признанию? У меня с собой бутылка шампанского вина. Однако бокалы нам навряд ли сейчас подадут, а предлагать вам распитие в манере портовой и студенческой я не решаюсь.

— Граф!.. — воскликнул Веня, и более разъяснений не потребовалось, тем более что динамики опять попытали счастья.

— Вам известно о потерях Оборонительной Армии. Вам известно, что Оборонительная Армия уничтожена. В награду за взятие Петерберга вас немедленно перебросят на Южную Ра… — шампанское вино выстрелило пробкой созвучно новому залпу.

Веня приник к горлышку с доселе невиданным выражением, кое граф Набедренных не смог бы описать, но силился запомнить.

— Солдаты Резервной Армии, — не сдались динамики, — вы взорвали один пустующий особняк и две дюжины переполненных хижин в трущобном районе, жителей которого не принудить к эвакуации. Вы взорвали консервный завод, не прервавший свою работу из-за угрозы осады, мыловарню и три бедняцких кабака, где заливают дешёвым пойлом страх, — беспощадно перечисляли динамики, и граф с опозданием понял, что такой магнитной ленты не было, что импровизация снова подставила плечо строгой режиссуре, что с Резервной Армией заговорил-таки живой Твирин. — Ваши генералы приказали вам целиться в город, покорные скоты?

Загрохотало снова, но граф Набедренных принял у Вени бутылку в самом благостном расположении: если живой Твирин снизошёл всё же открыть рот, его уже не перегрохочешь.

— За непокорных скотов, — только и успел провозгласить граф, как длинно свистнуло и загрохотало где-то совсем рядом.

Бутылка разбилась, а граф Набедренных с Веней обнаружили себя возлежащими в луже шампанского вина. Снаряд улетел в Конторский район, но удар всё равно свалил с ног.

— Я говорил вам: не следует спускаться, — пьяно рассмеялся Веня.

— Покорные, — мерещилось, будто Твирин презрительно кривится за треском динамиков. — Покорные, трусливые и несообразительные — настоящий скот. Кого, кроме вас, винить в том, что вы не додумались, как избежать убийства членов Четвёртого Патриархата? После членов Четвёртого Патриархата, после залпов по мирному населению Петерберга десятую часть от личного состава Резервной Армии расстреляют тоже, а остальных сошлют на Южную Равнину — а вам и возразить будет нечего. Потому что вы не умеете возражать. Цельтесь в казармы. В казармы, не в город. Или разверните орудия и цельтесь в собственные генеральские шатры. Не можете огрызнуться на командование, начальство, власть? Вам не тягаться с теми, кто уже смог. — Динамики зловеще замолчали; граф Набедренных, подавая руку Вене, разобрал неподалёку надсадный ор приказов, предваривший твиринское: — Артиллерия, огонь.

И теперь залпом грохнул Петерберг.

Бессчётными залпами, после которых весь прежний грохот показался деликатным mezzo-piano.

Этого fortissimo в партитуре не было.

Граф Набедренных молча посетовал, что им с Веней не довелось услышать обсуждение сего незапланированного хода по внутреннему радиоканалу — абсурдно ведь полагать, что скупое и даже теперь не удостоенное восклицательного знака «артиллерия, огонь» могло быть настоящим приказом. Настоящий приказ включает в себя цели залпов и команду конкретному орудию, пусть даже всем орудиям.

Твирину, конечно, сам леший не брат, но как дал согласие отсоветовавший артиллерию генерал Йорб, да и все остальные?

— Отряхнитесь от снега, скоты, — ожили динамики, когда граф Набедренных и Веня устремились к внешнему краю крыши, загромождённому укреплениями. — Вас в вашей праздничной армии воспитывают выстрелами перед самыми пальцами ног? Так вот, знакомьтесь. И с количеством наших боеспособных орудий тоже знакомьтесь. Не расходуйте снаряды на город, повторяем: цельтесь в казармы. Или в свои генеральские шатры. Или вывешивайте белый флаг. По белому флагу мы не стреляем — мы-то не скоты. У вас две минуты на размышления.

У укреплений толпились ошарашенные солдаты, которые даже и не заметили графа Набедренных с Веней — и потому выражали свои чувства во всей бранной полноте.

— Как жаль, что мы ничего не увидим, — шепнул Веня.

— Представьте, душа моя, какой стеной стоит там сейчас поднятый снег, — таким же шёпотом ответил граф Набедренных. — А если не стоит, мы о том не узнаем и, соответственно, не разочаруемся.

Веня всё равно безнадёжно вытянул шею. Шарфы его от падения разметались, и обнажилась грубая кожа ошейника, будь он четырежды всё то, что имели сейчас сказать ошарашенные солдаты.

Граф Набедренных обладал весьма посредственным чувством времени, а потому не знал, сколько это — две минуты.

Но лишившись шампанского вина, переждать их оказалось не так и легко.

— Флаг, етить, — сдавленно просипели впереди, — три сучьих взвода с самодельным флагом, леший их дрючь.

— Белым?

— Ну а каким? Как эта, поганка лешиная, как её… одрихея!

— Ещё взвод, северней!

Кто-то из солдат возопил невоспроизводимой тирадой и бросился с объятиями на соседа.

Четырёх взводов с самодельными флагами ничтожно мало, конечно, мало. Сейчас опять начнётся пальба — по городу ли, по казармам ли, по собственным ли нестройным рядам Резервной Армии.

Наверное, граф Набедренных и сам был пессимистом не хуже хэра Ройша, однако же — в отличие от хэра Ройша — солдатское ликование и объятия вызывали у него искреннейшую улыбку.

А Веня, бросив попытки что-нибудь разглядеть, вдруг взял графа Набедренных за руку. Не под руку — за руку.

Переплёл пальцы и приблизился ещё на шаг.

Глава 68. Уборка со стола

За последний пяток лет Гныщевич никогда не приближался к детским воспоминаниям плотнее, чем сегодня.

Когда ему не было ещё и десяти, Базиль Жакович, владелец кабаре, где работал сторожем папаша, заявил, что далее кормить дармоедские рты не намеревается. Хочешь супу? Потрудись — благо у хозяина имелся на сей счёт недурственный план. Держать у себя на приработке детей некрасиво, но кое-где могут и не заметить, а заметив, простить.

Вот, скажем, если б стояло при входе, дверь открываючи, эдакое белокурое чудо!..

Даже выдраенный, выстриженный и завитый, белокуростью Гныщевич не отличался, да и чуда из него при всём старании не выходило. Что-то было в его физиономии решительно нечудесное. Он стиснув зубы позволял застёгивать на себе истёртый камзольчик с зацарапанными латунными пуговицами, расшаркивался и кланялся, но на чай ему давали неохотно. А от многократных манипуляций со здоровенной дверью, entre autres, плечи ныли покрепче, чем заноют позже от таврской науки.

В общем, спустя пару месяцев Базиль Жакович от своей затеи отказался, камзольчик вышвырнул, а Гныщевичу объявил, что тот теперь будет прибирать со столов да чистить полы, ибо до официантов тоже не дорос пока. И было жутко обидно, что зарабатывает он себе на плошку супа не актёрскими талантами, не руками и не мастерством, а тем, на что девок беспризорных обычно подбирают — метлой да тряпкой махать. Это уж спустя годы, в Порту, Гныщевич сообразил, что актёрский талант у него вполне имеется, а хозяин просто сыскал ему неверное emploi. Ну какое из него белокурое чудо?

Гныщевич отсчёт себя вёл со срока более позднего — когда вышел из кабаре, хлопнув дверью погромче, и пошёл искать счастья куда глаза глядят. Вскоре кабаре прогорело, а потом и погорело, и с той, совсем детской поры в душе осталось немного: бережное отношение к несчастной официантской братии, нелюбовь к напудренности да данный самому себе навсегда зарок никогда больше не прибирать с чужого стола.

Вот только именно этим Гныщевич сегодня и занимался — чистил последствия чужой трапезы. Развороченный артиллерийскими снарядами и гражданской паникой Петерберг выглядел как кабаре после особо буйной попойки. Брызги осколков, поломанные стулья, размокшие в луже вина конфетти да сочный храп тех, кто не дошёл до комнат наверху.