Неугомонная

— Школьники справились бы с таким делом лучше этих дураков.

Он все еще размышлял о некомпетентности британских агентов — как будто фиаско было, так или иначе, проявлением его собственной слабости.

Ева поинтересовалась:

— Почему они договорились встретиться так близко от германской границы?

Ромер покачал головой, выражая полную досаду.

— Да потому что, милочка, мы воюем с Германией.

Он попросил официанта налить ему еще.

— Они все еще смотрят на это как на какую-то игру, в которой всегда можно будет побеждать, проявляя определенные английские качества — играть только честно, проявлять смелость и отвагу.

Ромер замолчал и опустил взор.

— Ты даже представить себе не можешь, как мне было тяжело, — сказал он, внезапно осунувшись и постарев.

Ева отметила про себя, что до сих пор он ни словом, ни жестом не признавался в собственной уязвимости.

— Считается, что руководство — в нашем деле — заслуживает доверия… — продолжил Ромер, и, как будто понял, что допустил ошибку, быстро выпрямился и улыбнулся.

Ева пожала плечами.

— А мы-то что можем сделать?

— Ничего. Или — только то, что можно в создавшейся обстановке. По крайней мере, ты в порядке. Представляешь, о чем я подумал, когда увидел, как эти машины пересекли границу и остановились рядом? Потом все забегали и стали стрелять.

— К этому времени я была уже в лесу, — ответила Ева, еще раз восстанавливая в памяти тот момент, когда Йоос в своем тесном костюме выбежал из кафе, стреляя из револьвера. — А ведь вот только что все мирно обедали — мне до сих пор это кажется нереальным.

Они вышли из «Континенталя» и пошли назад по эспланаде, глядя на Ла-Манш в сторону Англии. Стоял отлив, и пляж был покрыт серебряными и оранжевыми бликами от огней эспланады.

— В Англии светомаскировка, — заметил Ромер. — Тут нам не на что жаловаться.

Они прошли до «Шале Ройаль», потом повернули на авеню-де-ля-Рейн, которая вела до дома Евы. «Мы похожи на туристов, — подумала Ева, — или на молодоженов». И тут же одернула себя.

— Знаешь, мне в Бельгии всегда нехорошо, — сказал Ромер, продолжая необычные откровения. — Всегда хочется убежать отсюда.

— Что такое?

— Меня здесь чуть не убили. Во время прошлой войны. В 1918 году. И боюсь, что мой бельгийский лимит везения исчерпан.

«Ромер на той войне, — подумала Ева. — в восемнадцатом году был совсем еще юнцом, лет двадцати, а то и меньше. — Она поняла, как, в сущности, мало знала о человеке, рядом с которым шла сейчас и ради которого рисковала своей жизнью в Пренсло. — Возможно, так и бывает во время войны, возможно, это — нормально».

Они дошли до ее улицы.

— А вот там мой дом, — показала Ева.

— Я провожу тебя до дверей, — сказал Ромер. — Мне нужно возвращаться в агентство. — А после короткой паузы добавил: — Было очень приятно. Спасибо. Мне понравилось.

Ева остановилась у двери и достала ключи.

— Да, было очень приятно, — сказала она, осторожно вторя его банальностям.

Они встретились глазами и одновременно улыбнулись.

На долю секунды Еве показалось, что Ромер сейчас прижмет ее к себе и поцелует. У нее все замерло в груди от страха.

Но Ромер всего лишь пожелал ей спокойной ночи и ушел, привычно махнув на прощание так, словно пытался поднести руку к козырьку, и надевая на ходу плащ, поскольку снова заморосил дождь.

Ева осталась стоять у двери, взволнованная сильнее, чем она могла себе представить. И не мысль о том, что Лукас Ромер мог поцеловать ее, взволновала девушку, а лишь то, что она поняла: этот момент упущен, и навсегда, и она жалеет об этом.

5

Фракция Красной Армии

БОББИ ЙОРК плеснул мне виски, — как он выразился, «чуть-чуть» — слегка разбавил водой, затем налил себе изрядную порцию, долив стакан водой до краев. Он часто повторял, что жалеет всех, кто пьет херес, эту гадость, худший в мире напиток. Он принимал это так близко к сердцу, что напоминал мне мою мать, с ее пунктиком относительно газонокосилок, но только в этом.

Роберту Йорку, магистру искусств Оксфордского университета, было, по моим подсчетам, около шестидесяти. Это был высокий солидный мужчина с редкими седыми волосами, пряди которых он зачесывал назад и закреплял какой-то помадой или мазью, сильно пахнувшей фиалками. Зимой и летом в его комнате всегда стоял запах фиалок. Йорк носил твидовые костюмы, сшитые у портного, и тяжелые оранжевые башмаки. Его кабинет в колледже был обставлен в стиле загородного дома: глубокие диваны, персидские ковры, несколько интересных картин (небольшой Пепло, рисунок Бена Николсона, большая спокойная яблоня Алана Рейнольдса), в глубине некоторых застекленных полок стояло несколько книг и прекрасных стаффордширских фигурок. Было трудно представить себе, что это — кабинет преподавателя Оксфордского университета.

Он подошел ко мне со стороны столика с напитками, неся в одной руке мою порцию виски, а в другой — свою, поставил мой стакан на столик и осторожно опустился в кресло напротив. Каждый раз, встречаясь с Бобби, я вновь убеждалась, что он был на самом деле довольно толстым, но его рост, определенное проворство и балетная точность движений, а также то, как он одевался, уже через какие-нибудь пять минут заставляли меня забыть об этом.

— Очень симпатичное платье, — учтиво сказал он. — Так тебе идет — вот только повязка ни к чему, но, смею тебя уверить, она совсем незаметна.

Накануне вечером я сильно ошпарила левое плечо и шею, поэтому сегодня мне пришлось надеть одно из самых легких платьев с узкой бахромой снизу, чтобы не тереть материей по ожогу — который сейчас был закрыт марлей и заклеен эластичным пластырем (работа Вероники) величиной с большую столовую салфетку как раз у места соединения шеи с левым плечом. Наверное, мне не стоило пить виски, учитывая, сколько сильных болеутоляющих средств впихнула в меня Вероника. Но эти средства действовали довольно хорошо: я не чувствовала боли, хотя и двигалась осторожно.

— Очень идет, — повторил Бобби, стараясь не смотреть на мою грудь, — и я хочу сказать, что в этой адской жаре такое платье — самый подходящий наряд. Но, так или иначе, slangevar. [28]

Он поднял стакан и сделал три глотка виски так, словно это была вода, а он умирал от жажды. Я тоже выпила. Хотя я и сделала это более осмотрительно, но все же почувствовала, как виски обожгло мне гортань и желудок.

— Можно мне немного воды? — спросила я. — Не беспокойся, я сама налью.

Услыхав мою просьбу, Бобби с трудом попытался подняться с кресла, но ему это не удалось, поэтому я прошла по двум коврам с густо затканным рисунком к столу, на котором небоскребами Манхэттена теснились бутылки. Похоже, Бобби собрал здесь все напитки Европы — пока я наливала в стакан холодную воду из графина, успела заметить пастис, узо, граппу, сливовицу.

— Боюсь, что мне нечего тебе показать, — сказала я через обожженное плечо с повязкой. — Я застряла в тысяча девятьсот двадцать третьем году — на «Пивном путче». Никак не могу состыковать «фрайкор», Баварскую Народную партию, все эти интриги в правительстве Книллинга: диспут Швайера-Вутцльхофера, отставку Крауснека — и все такое.

Я очень надеялась, что это мое выступление произведет впечатление на Бобби.

— Мда-а… — только и сказал он, и неожиданно его лицо приобрело слегка испуганное выражение. — Это действительно очень сложно. Мм-м, я понимаю, что… И все-таки главное в том, что мы, наконец, встретились. Я должен написать короткую справку на каждого своего аспиранта — не хочется, но нужно. «Пивной путч», ты говоришь? Я пороюсь в книгах и пришлю тебе список литературы для чтения. Короткий, не беспокойся.

Я снова села на свое место, а он усмехнулся.

— Как приятно, что ты зашла, Руфь, — сказал Бобби. — Должен признаться, что ты выглядишь так по-летнему привлекательной. Как маленький Йохен?