Кислородный предел

— Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.

— Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… — Сухожилов фыркнул, — бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как — и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас — цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство — уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она — идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал — действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который «дура леке, сед леке» и «предлагаю покинуть — предлагаю покинуть?..» Ну я влетаю — воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие — милый, но настойчивый, любезный, но решительный. «Господи, господи, — причитаю с порога, — это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя — какие из вас Матросовы? И все туда же — ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть». «Вы нас что же — физически?» — тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд-дама, опытная стерва. «Вас, — говорю, — мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением». Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице — порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, — понимаю, — а эти юные вокруг нее — как фрейлины, мальчонки — как пажи.

— Но не она хозяйка?

— Не она, ты же знаешь уже. «Что же вы своих сотрудников — я ей — так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как — никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это — уголовная ответственность». — «Я, наверное, все-таки не хозяйка, говорит». — «Да, а кто же владелица?» И вот тут уже она.

— С фотографии.

— Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.

— Будто свет по глазам ударил? Это с первого взгляда, выходит?

— Смейся-смейся. С первого, с тридцать первого — не знаю, с какого. Тогда не до этого было. Все же — здесь и сейчас; мы сразу — ля-ля, бла-бла-бла. Я им слово, а они мне два; у обеих-то язык подвешен, духорятся, острят. «Ни к чему, — им говорю, — подменять понятия, называя законную передачу собственности бандитским налетом». — «А если вы к виску не пистолет подносите — бумажку, то какая разница?» — «Не в том вопрос, бумажка или пистолет. Вопрос, кто этот пистолет подносит. А подносит его государство — не я». Я в глаза ей смотрю — понимаю: что — то не то. Ну, представь: она для меня — никто… ну, как преграда, как проблема — ничто, ну, вот дунул, и нет ее — перышко, захочу — прямо здесь нагну. Ну, будет суд, ну, будет бла-бла-бла про то, что искусство с насиженных мест выжимают, про то, что русский капитал безнравственно утилитарен и слепо беспощаден, как танк, бульдозер, носорог, про то, что скоро и до Третьяковской галереи доберутся, и всем нам будет очень стыдно… дальше что? Все равно же нагну, я же всю жизнь только этим и занимался.

— А тут — солдат ребенка не обидит? Сердце дрогнуло — растаяло?

— Не в этом дело. Я все делал четко, как всегда. Это же машина: запустил ее — уже не остановишь. Я, не выйдя из кабинета, выстроил схему, примитивную, но безотказную, и она заработала, и итог тут может быть только один: она — без любимой игрушки, а мой заказчик — в шоколаде. Для нее-то, может быть, для Зои, и была вся схватка впереди, но объективно все уже закончилось, остались лишь формальности, вручение ключей от города, и мы за этими ключами и пришли. Но только смотрю ей в глаза — страха в них нет. Бесстрашие, наоборот. Она смотрела на меня с каким-то естествоиспытательским восторгом — не мигая, во всю ширь. Она меня ела глазами, даже можно сказать, жрала. Ну, как будто представителя другого вида… я не знаю… зверька в зоопарке, все же хищника, наверное. Ну, страх — обычная реакция, а она как будто не того боялась. Я ж ее нагнуть мог, повторяю, я ее уже имел, по сути, а она как будто все равно перед мной неуязвимой оставалась. Беззащитная, голая, можно сказать, а все равно как будто в панцире, и ничего я ей сделать не мог. Стена между нами… вот такая, — постучал он по сосновому массиву, — стена. Ну это, знаешь, все равно как мастурбировать на образ по другую сторону экрана, и надо быть не знаю кем, неандертальцем, гоблином, чтоб верить, что ты обладаешь. И ни малейшего стремления понравиться, собой была — вот главное. Ну, знаешь, в этом смысле намекнуть. У них же это в самом корне — нравиться. Они подумать не успеют, а уже выгибаются эротически. Некрасивые давят на жалость, престарелые — на материнство, на единственность кровиночки своей, а красивые и молодые — подсознательно готовы расплатиться этим делом, любую проблему решить. Самый, знаешь, нехитрый и самый надежный инструмент для подчинения мужчины. Большинству мужчинок и неясного намека хватит, туманного, лишь глазками одними обещания — тут же хвостик поджали, к любому капризу готовы.

Они уже стояли на лестничной площадке.

— Сходи по адресу. Пошерсти, повысматривай — тебе, я думаю, не привыкать. Шпион — на загривке написано. Из этих ведь, да? Системы слежения? Недремлющим оком?

— Им самым, оком, да, — Подвигин подтвердил.

Слетели вниз, железной дверью хлопнули, на лавке бабки вечные с соседом поздоровались. «Один живет», — услышали, кума куме докладывает.

— Ну а дальше что? — спросил Подвигин.

— Препирательства дальше, «вы делайте, что хотите, но в ближайшие два месяца мы вынос тел отсюда вам устраивать не дадим, хотите сами — что ж, пожалуйста, но это, между прочим, тоже десятки тысяч денег — все то, что здесь представлено, и если хоть одна вещица пропадет, то вам придется отвечать». — «Вот это — сотни тысяч долларов?» — рукой веду. А там по стенам комиксы из «Крокодила», иначе и не скажешь… ну, картины, известные из Третьяковской галереи, ну, «сестрица Аленушка» там, стрельцы, богатыри, Саврасов, «Грачи улетели», но только в стилистике комиксов, сплошные человеки-пауки со шрэками, и краски, как в компьютере, все неестественно-яркое, кислотное, флуоресцентное. — «Вот этот весь хлам?» — «Представьте себе». Смотрю, она на фоне мозаики позирует, ну, знаешь, как в церквях, как в византийских храмах… нигде такой иконы, прости господи, не видел, ну, знаешь, впечатление, глаза съедают все лицо. Но Зоя-то, она была живая, теплая, смешливая, лукавая. Потом пригляделся к этой самой мозаике у нее за спиной, а там, в сиянии золотистом, не по канону что-то — явно порнуха в полный рост, доярки-нимфы, трактористы-фавны с раззявленными от блаженства ртами. Йа, йа, о, о. Ну смысл такой: высокое и низкое, небесное и скотское — все свалено в одну помойку, и все в этой яме превращается в трэш. Ну, тут я выступил, не зря же в универе курс искусств когда-то проходил, у меня и дружок — кандидатом искусствоведения, пока его не посадили. «Бульон из культурного хлама всех Римов, — говорю, — с первого по четвертый. Ортодоксальная теория обратной перспективы, божественный свет, обязательный, когда внутри картинного пространства пребывает сам Творец, а вот барокко сталинской эпохи и типовые позы, наконец, из журналов для взрослых». Ну, она приторчала маленько, и даже рот свой тонкий в улыбке кривоватой растянула… п…ец я доложу тебе, — улыбка. «Смотри-ка, — говорит, — Татьяна, какой у нас здесь образованный бандит. И правда, времена бритоголовых троглодитов в прошлое ушли». — «Ага, я представляю новую эпоху, — говорю, — просвещенного бандитизма. Мы две недели вам даем на все про все». — «Две мало — надо месяц». — «Не от меня зависит». — «А вы, выходит так — подай-принеси?» — «Конечно, — говорю. — Посредник, призрак я, меня вообще здесь нет, тем более юридически». И тут она меня в сторонку, Зоя. «А кто хозяин, говорит, кто добросовестный? Кто в итоге-то должен наше зданьице получить? Что за фирма икс?» — «У меня, говорю, есть еще инженерные схемы ракетного комплекса «Сатана» — не хотите посмотреть?» — «Ясно. Пожелал остаться неизвестным. Только вот что — вашу схему секретной ракеты я, пожалуй, все-таки беру. Ну? Есть такой человек? Главный?» — «Ну а смысл? — говорю. — На что надеетесь? Увидеть в нем ценителя и покровителя искусств? На мастеров культуры надеетесь, чей гнев вот этого вот дядю затрепетать, одуматься заставит? На коллективное письмо последних, дышащих на ладан гениев?» — «А, не знаю, на что. Ну, надо ведь хотя бы что-то делать. Ага, бороться, не молчать, создавать прецедент… вот жопа, ведь самой смешно… господи, какие же вы все… эффективные собственники». Я смотрю и вижу: не в отчаянии она, а в каком-то… как сказать?., в холодном бешенстве… от того, что сознает прекрасно: эту стену не прошибить. Понимаешь, мы варвары, а она — византийка. Санкюлоты мы, которые ворвались во дворец и нагадили в вазу династии Мин. В такой вот ярости. Красивая до безобразия.