Нас там нет

Интересно, кто первый умер? Или никто? Все ездит и ездит в плацкартном?

В числе загадочных соседей в нашем большом Ташкентском Доме была полусемья Семеновых — молчаливая строгая мать и длинная не по годам девочка Таня.

К ним нельзя было зайти просто так, они никого не угощали. Иногда мать говорила: Таня нездорова, ты можешь посетить ее.

Таня часто болела, и часть дружбы с ней составляло сидение возле ее кровати и сплетничанье про соседские игры. Она много читала и размышляла, как все болезненные дети, она была тиха, доброжелательна, мало говорила, охотно слушала. С ней было спокойно и ожиданно.

Со временем она окрепла, поступила в институт, оставаясь незаметной, тихой девушкой. И вот на пятом курсе, когда решается судьба распределения, она вдруг решила выйти замуж. Это было большой неожиданностью для ее матери, да и для соседей тоже, никто никогда не видел ее с кем-нибудь, так, чтобы подумать о сватовстве или хотя бы о романе.

Неожиданно в квартире начались громкие скандалы, мать стояла насмерть: не пущу.

Избранником Тани Семеновой оказался пожилой вдовец — татарин с двумя детьми. Где и как она познакомилась с ним, как встречались, как сдружилась с детьми — это была тайна.

Он пришел знакомиться и был позорно публично изгнан на глазах у всего двора. Мать вцепилась в Таню руками во дворе, он не решался драться с матерью невесты, беспомощно стоял рядом, его дети топтались поодаль, держали в руках подарочные пироги и плакали.

Соседи — рабочий экскаваторного завода Чистяков и инженер Бергсон, бывший чемпион Узбекистана по боксу, — молча подошли и оторвали Танину маму от Тани. Она зарыдала у Бергсона на груди, в это время Чистяков затолкал в такси Танин чемоданчик. Смущенные дети протянули ему пироги.

Таня с новой семьей уехали, а мужики повели Танину маму с пирогами домой. Сосед Рагутин принес чекушку. И все они долго ее утешали.

Таня родила еще двоих детей, и со временем все помирились.

Кремерша была забавная соседка. Кровати, связанные бантом, в спальне, порядок, салфеточки, сахарницы-сухарницы-конфетницы, счастье каждую минуту от праведного бытия. Ихняя дочка сбежала в Ленинград, училась там и вышла замуж за алкоголика, но местного, чтобы прописку иметь и не возвращаться среди салфеточек жить.

У них, Кремеров, пенсионеров союзного значения, ветеранов войны и старых большевиков, все было правильно. Отрывной календарь каждый вечер прочитывали и выкидывали, газеты складывали в стопку. Жизнь у них шла как кукольная — каждую минуту знали, что надо делать. Они вообще добрые были — сидели с нами, когда надо, организовывали на праздники. Про Ленина стихи читать, и все такое правильное. Они были партии благодарны, хотели эту благодарность привить и нам, и следующим за ними поколению. Мы были неблагодарные дети — чурались их, скучно с ними было, хотелось гадость сотворить. Плюнуть на пол, бумажки у них в туалете изорвать.

Я думала: почему так? Почему мне хочется плохое сделать им, таким хорошим людям? Почему меня Бог не оберегал от зла или знание добра не оберегало? Я старалась вести себя правильно, только один раз бант с кровати сперла, и то не для себя, а для Зигатуллиной из нашего класса — ей красный бант хотелось.

Как бы пристроиться к идеалу навсегда? Идти с ним рядком, с такими вот Кремерами-большевиками в ряд без задней мысли? И чтоб плохое, озорное не чесалось внутри?

Когда старый Кремер умер, приехала дочка из Ленинграда. Печальная во всем — и муж-пьяница, и отец мертвый, и работа в больнице тяжелая, и с матерью надо что-то делать, да кто ж ее в Ленинграде пропишет? А еще ее осуждали соседи — вот, бросила родителей.

Получается, не жить никому своей жизнью. Сплошной долг отдачи. Так вот все по цепочке и живут — долгом. А счастье? Птица для полета? Свобода, там? Жизненный выбор? Куда девать их?

Ну забрала она мать в свою коммунальную комнату, восемь соседей, очередь в ванной. Та через полгода обратно приехала — зять ругается, грязь на кухне, кастрюли не чищены, календаря нет.

Умерла одна, квартира пропала — соседи негодовали.

— Вообще, деточка, в это просто нельзя поверить!

Я была в Китае, медицину преподавала и посылала сестре в лагерь лапшу из Пекина. В лагерь! И посылки приходили. И даже никто не смел украсть, потому как заграница.

Сестра в лагере в Сибири читала лекции по Древнему Риму вечерами, даже вертухаи слушать приходили! А я в Пекине в университете преподавала западную медицину. Неисповедимы пути твои, Господи!

Вообще, нам китайцы так и говорили: ваш неправильный сталин умрет скоро. Мы втайне молились, чтобы умер. А с другой стороны: ну умрет, а заменят кем? Таким же…

Китайцы тогда казались счастливыми. Казалось, что у них, как у нас после революции, подъем души и доверие друг к другу. Мы истосковались по доверию. Вот засыпаю, и снится мне, что коллега мой Сидоров на меня донес. Когда в посольство приглашали — боялись. Как будто в нквд идти.

Да ладно, пережили. Сейчас мне главное, чтобы Алеша выздоровел.

Алеша — врач, сын профессора Ивановой, — привил себе какую-то тропическую заразу, чтобы испытать на себе новое лекарство.

Выжил.

— Турецкий шпиён, турецкий шпиён идет! — кричал Борька.

Мы бросали свои игры и собирались в молчаливую испуганную кучку.

Старьевщик Садыр-ака, запряженный в скрипучую двухколесную арбу, медленно катился во двор.

— Шаёбеёоо, — вырвалось из его коричневой сухой груди так страшно и печально, что никому не хотелось передразнивать его или кидаться комками сухой глины. Это «шаёбеё» — «старьё берём» — было невнятно, он вытягивал шею и мычал. Соседи уже понимали, кто пришел, и спускались вниз во двор с разной ерундой. Бабушка обычно давала ему рубль. А он пытался поймать ее руку и поцеловать.

Садыр-ака был на вид очень старый человек, хромой, худой, но на самом деле ему было всего шестьдесят с небольшим. Где-то у него была дочь, внуки, никто их не видел. Он жил в сарае за хлебным магазином, свою арбу с барахлом держал на улице.

Однажды зимой мы с бабушкой пошли отнести ему угля для буржуйки. Я боязливо сунулась в его вонючую каморку. Садыр-ака лежал на топчане, укрытый одеялом и пальто, на буржуйке — маленький закопченный чайник, лепешки в сумке, подвешенной к потолку на крюке — чтоб крысы не объели. Каморка была полна книг. Старых, темных, с незнакомыми буквами. Он поманил меня, беззубо улыбаясь и клокоча непонятными звуками, вытащил книжку с картинками: олени, девушки в старинных одеждах и чалмах, жар-птицы, кружево букв…

Бабушка подмела, дала ему лекарство, варенья, заварила чай. Позвала к нам жить, пока не выздоровеет, но он замотал головой.

— Садыр-ака был ученый человек, он выучился в Истанбуле, в университете, потом в лагере в Сибири отморозил язык, вернулся в Ташкент, жена отказалась от него, «врага народа и турецкого шпиона» не брали на работу.

Вскоре он пропал, не нашли его, чтобы похоронить по-человечески.

Училки Бронислава Исааковна и Лариса Дмитриевна были подружки. Учились вместе, работали в одной школе, первая — английский, вторая — математика.

Родители Брониславы наседали — пора замуж, Бронислава хоть и не красавица была, но веселая, душа компании. И отец ее был провизор в аптеке. По тем временам считался нужный родственник.

Бронислава сопротивлялась: походы в горы, песни под гитару, кино, театры, Лариса подпевала. Родительский пример занудства: варенье, газета утром, тапочки, с души воротило.

Наконец объявила твердо: без Лариски замуж не пойду. Как она, так и я.

Родители засуетились, пригласили мамашу Ларисы Дмитриевны познакомиться и узнать ее виды на женихов. Оказалось, что у нее нет видов, и четких планов о судьбе дочери тоже нету. Удивилась: не мое это дело, женихов искать.

Брониславины обмерли: да как же? Надо же хорошую семью, чтоб не пьяницы, и вообще.