Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

Ещё несколько десятков минут.

Ничего не изменилось.

Тогда я попробовала сосредоточиться ещё больше, но результат оставался всё тем же: ничего не менялось.

Обессилев от этих напрасных усилий, я перестала думать о Грейс и Стенли, Этторе и Чёрной Сирене и просто расслабилась, лежала, ни о чём не думая.

И в таком, можно сказать, совершенно отключённом состоянии пошевелила пальцами ног.

Постепенно это почти неуловимое вначале движение сделалось ощутимым, передалось всему моему гибкому телу, и вскоре вся масса воды в ванне колыхалась взад и вперёд сильнее и сильнее, а натолкнувшись на моё тело, даже поднималась волной.

Совершенно непроизвольно лёгкие движения пальцев передались ступне. Потом пяткам. И наконец, всё так же непроизвольно, коленям. Вода стала колыхаться ещё сильнее и быстрее. Всё сильнее и быстрее.

От ощущения, что моим телом движет вся эта масса воды, я впадала в какое-то странное полузабытьё, из которого никак не могла выйти.

Словно загипнотизированная, смотрела я, как всё выше поднимается вода к краю ванны, и ничего не могла поделать. Пока наконец не оказалось поздно. Слишком поздно.

Опьянённая удовольствием, я очнулась и пришла в себя, только когда услышала, как громко плещется переливающаяся на пол вода.

С тех пор я уже не могла больше обходиться без этого. Мне доставляло огромное удовольствие, когда можно было вот так проливать воду из ванны.

Когда, окончив четыре класса начальной школы, я вернулась после каникул домой, незадолго до того как мне исполнилось одиннадцать лет, моё представление об эросе было настолько неестественным, что побледнел бы даже самый изысканный теоретик эротизма, который производил когда-либо сексуальную революцию.

Секс, Волнение и Любовь, которые я потом ещё долгие годы грубо путала и соединяла одно с другим, в то время оказались для меня тремя совершенно отдельными проблемами, которые с безотчётным цинизмом воспринимались порознь.

Секс я переживала без Смятения на крыше, с Этторе и Чёрной Сиреной, Волнение без Секса – в одиночестве, в ванне Грейс и Стенли, Любовь без Секса и Волнения – по телефону с Марио.

Все три, следовательно, в какой-то совершенно фантастической форме.

Что Секс можно также назвать занятием любовью, не сбивало меня с толку.

Любовь – это совсем другое дело, она тут совсем ни при чём.

Иначе я даже отдалённо не могла бы заговорить об этом с Марио.

– Элеонора говорит, что вот так рождаются дети… Но по-моему, это неверно… Иначе у Чёрной Сирены был бы большой живот…

Марио даже рта не открыл, когда я сказала это. Я не услышала его дыхания, хотя обычно он дышал шумно.

Когда наконец он решился ответить, то заговорил как-то бессвязно, невнятно:

– Ле… Леда… но… тебе не кажется, что… говорить… о таких вещах… в твоём возрасте…

– Почему?

– …

– Марио?

– Ну…

– А почему?

– Ладно, оставим…

И хотя ответ меня нисколько не устроил, я не настаивала.

Никогда ещё он не разговаривал со мной так. Может, что-то его заботило, а может, просто торопился куда-то. Но всё же, заговорив, он должен был сказать что хотел.

Однако этого не произошло.

Он произнёс именно то, что я ожидала услышать от него уже всю жизнь:

– Сколько времени прошло…

Сколько времени прошло, я и сама убедилась в первую же неделю в средней школе. В новой. Здесь мальчики и девочки учились вместе. Парты на троих. И ни одной сестры-монахини. Только распятие, висевшее за кафедрой, на которое никто не обращал ни малейшего внимания. Нередко даже священник на уроке богословия, час в неделю. В средней школе можно учиться без Бога. Тем лучше для меня. Правда, я тайком давно уже так делала.

В первом ряду Ноэми, Людовика и я. Без передников.

И хотя в средней школе можно самим выбирать, куда сесть, мы все трое расположились за одной партой. По чисто эстетическим соображениям, пусть будет ясно.

Если бы нам предстояло решать эту задачу, исходя из наших взаимоотношений, такая геометрия конечно же не сложилась бы. Никто из нас не изменил своего мнения друг о друге за время каникул. Не поменялись и наши чувства. Мы с Ноэми любили друг друга и с удвоенной силой ненавидели Людовику.

Изменились за это время не чувства наши, а внешность. Особенно у нас с Ноэми.

Хотя наша внешность даже отдалённо не походила на умопомрачительную красоту Людовики, у нас с Ноэми тоже оказались кое-какие достижения в этом смысле.

Вот почему мы в конце концов объединились. Не из-за наших отношений, а из-за нашей внешности. Неотвратимо.

Обезоруживающая очевидность говорила о том, что мы – кто в большей мере, кто в меньшей – оказались тремя самыми красивыми одиннадцатилетними девочками в классе.

Мальчики только и делали, что шушукались у нас за спиной, и умолкали, густо краснея, стоило повернуть к ним голову, или, к своему сожалению, даже не успевали при этом умолкнуть. Они так терялись и так неловко двигались, что почти не замечалось, как они робеют при виде нашей красоты. Им так катастрофически не хватало рефлексов.

Если это были те пресловутые ровесники, относительно существования которых сёстры-монахини все четыре года держали нас в полном неведении и от которых старательно оберегали в последние месяцы, то можно было бы подумать, будто они смеются над нами.

Что касается меня, то я могла не волноваться. Мне даже в голову не приходило коснуться кого-нибудь из них пальцем. Единственное исключение, какое я допускала по отношению к ним, это чтобы они служили нам и поклонялись.

В этом, должна признать, они действительно оказались великолепны. У нас никогда не было столь же преданных почитателей, способных не только любить, что нас совершенно не интересовало, но и обожать самым возвышенным образом, какой только возможен: без стеснения.

– Леда…

– Да, Марио?

– Должен сказать тебе одну вещь…

Последний раз, когда Марио звонил мне, он сказал: «Сколько времени прошло…» Иными словами: «Как ты выросла…» Иными словами: «Ты уже совсем не маленькая…»

Если учесть, почему именно он сказал мне, что я слишком маленькая, когда мы разговаривали с ним первый раз, скрытый смысл приведённого выше силлогизма очевиден.

От мыслей, тут же родившихся, у меня закружилась голова.

Наконец-то я тоже стану его невестой.

Он был моим женихом уже пять лет и одиннадцать дней.

А что всё это время я оставалась слишком маленькой для него, никак не меняло моей уверенности, что уж он-то вовсе не слишком взрослый для меня.

Марио всегда представлялся мне идеалом.

И я любила его.

Безумно.

С того момента, как услышала его голос.

За все эти годы не было ни одного мгновения, когда бы моя любовь ослабела или приутихла.

Я оставалась верной ему всегда. Даже когда мои подруги каждую неделю менялись ролями, по очереди становясь невестами Такахиро, брата-близнеца принцессы Хико, который вначале по религиозно-политическим причинам выдавал себя за её сестру, я всегда уступала им свою роль.

И когда его заменили на Азазелло. Или на Воланда, хотя я и не могла не признать его исключительного обаяния.

Короче, ради Марио я перестала любить даже офицера эскадры Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертона.

Неважно, сколько должно ещё пройти времени. Я готова была ждать.

В конце концов, это же не его вина.

Это я должна расти, чтобы стать его невестой, не он же.

Так или иначе, теперь, когда прошло много времени, проблемы не стало.

Вот это важное он и должен был сказать мне.

Поэтому я с нетерпением ответила:

– Я слушаю, Марио…

И уж, конечно, не ожидала того, что он произнёс.

– Мы говорим с тобой, Леда, последний раз.

В то время хуже того, что Марио не любит меня, могло быть только одно: что теперь не смогу больше любить его я.