Пустяки и последствия (СИ)

Жаль, конечно, что их не то количество, сколько заявлено, зато правду знают всего несколько человек. А это правда про то, как сидит где-то один несчастный, на всю голову нездоровый, к примеру, глист, и всеми способами, корчась и искренне страдая, пытается избавиться от мук раздирающей его ненависти и зависти. И так хочется быть правым, сильным и чувствовать поддержку именно сейчас, когда у него тяжёлый приступ - до тошноты хочется! Постепенно "глист" начинает понимать, что кричит в пустоту, что никто не разделяет его муку и страдание. Тишина, одиночество и безысходность. И тогда несчастный создаёт ещё один аккаунт... и ещё один... И начинается беседа якобы трёх единомышленников. Хоть психиатров зови! Со стороны смешно бывает наблюдать, хотя и немножко жутко: видишь, как страшно люди могут слетать с катушек, оказывается. И из-за чего?

Кардинал уже давно перестал удивляться этим людям, видя их причудливые, мягко говоря, ники и болезненное поведение и уже не пытаясь понять, чего они хотят в итоге и что творится в их реальной жизни. Поначалу он об этом много размышлял, недоумение было слишком велико. Потом плюнул. Всерьёз погрязнуть в таких нечистотах значило бы изменить Парижу! Ну их. Глисты, рождённые ползать. Продать, торгануть их данными совсем не грех.

Главное, что наметился бизнес, который надо бы делать быстро, даже агрессивно быстро. Он сам займётся предложением и продвижением товара, она сам выйдет на потенциальных покупателей. Как это сделать аккуратно, ещё нужно подумать. Но решение принято.

Завтра он возьмёт первые заработанные сто тысяч и вплотную приступит к новому делу. Ох, и занят же он будет в ближайшие месяцы! Конец размеренной жизни. Зато... зато... жди меня, Париж! Теперь ты стал значительно ближе.

Кардинал прищурился на Арбат и ему показалось, что сквозь ресницы он видит смутные очертания Мулен Руж... совсем недалеко. Рукой подать.

ДОЧКИ-МАТЕРИ

Крохотная "однушка" медленно, но верно убивала обеих - и мать, и дочь: мать сорока восьми лет, по современным меркам ещё молодую женщину - Тамару Васильевну из колл-центра, сообщницу Лены Птичкиной, и её девятнадцатилетнюю дочь.

Кто бы угадал, что матери всего сорок восемь? В глубоко советские времена в этом возрасте так выглядели наши мамы и бабушки, и даже не те, которые были из деревень и в платочках, а городские, на каблучках. Бывшие фабричные девчоночки из хрущовско-брежневского развитого социализма. На них, тогда нестарых женщинах с расползшимися в тридцать фигурами, колом стояли страшные кримпленовые костюмы, стрелявшиеся электричеством так, что у котов дыбилась шерсть, причёски представляли собой шестимесячное мочало, а воротничок из непонятного меха был кривовато приторочен к жуткого цвета и покроя пальто... К сорока во рту у них непременно появлялось сколько-то железных зубов.

Тамара Васильевна в двадцать первом веке, живя в Москве, сумела абсолютно точно вылепить образ той самой городской тётки 60-80-х. Вряд ли о таком ей мечталось в юности, пришедшейся на новые и многообещающие времена. Но так случилось.

Она и сама видела в зеркале этот кошмар, и всякий раз ей хотелось кричать: "Нет! Это не я, не может быть!". Наверное, 90-е годы виноваты - время, когда было трудно, питались скудно, а библиотечное образование не позволяло, как ей многие советовали, "найти другую работу". Какую другую? Уборщицей? Вахтёршей? Няней или домработницей? Да, подобное предлагали, но разве она, воспитанная в семье инженеров, получившая высшее образование, могла так низко пасть?

Однажды по знакомству её взяли секретарём в новорожденную, но очень перспективную торговую фирму. Ей там удалось продержаться неделю и ни днём больше. Девушка с дипломом и из приличной семьи не желала делать кофе каким-то развязным полуграмотным мужланам, отпускавшим сальные шутки и обращавшимся к ней на "ты" и "лапушка". Тома, гордо задрав выразительный круглый подбородок, ушла, хлопнув дверью. И вернулась в библиотеку на месячную зарплату, с которой можно было жить не больше десяти дней.

Мама Тамары откровенно страдала, но каждый месяц выдавала дочери из своего с отцом судного семейного бюджета жалкую денежку, с помощью которой Тома сиро и убого, но всё-таки существовала, не умирая с голоду и оплачивая однокомнатную кооперативную квартиру, которую на самом излёте советского периода успели "построить" для дочери родители, буквально вывернувшись для этого наизнанку.

Именно в эти жуткие девяностые Тома и постарела до срока. В тридцать уже состарилась... Плохая одежда, плохое питание, никакого ухода за собой - на что денег хватало, тем и жила! Соответственно, никаких мужчин. Какие мужчины могут быть в библиотеке?

Только один раз случилась в её жизни история в девяносто восьмом году, когда у подружки на дне рождения к ней приклеился какой-то тип... И сильно приклеился! Напросился домой в гости, да так и остался аж на полмесяца. Тома тогда решила, что любовь всё-таки пришла.

Все эти дни молодой мужчина не покидал её однушки, лишь выбегал на угол в ларёк за сигаретами и вином. Он пил вино, не поганую водку какую-нибудь! Тома же, окрылённая женским успехом, утром мчалась на работу, румяная и яркоглазая, вечером вихрем неслась домой. К любимому.

Но недели через две, ворвавшись счастливым ураганом в свой дом, она застала ненаглядного, зашнуровывающего грязные кроссовки. И вид у него был... "уходящий". И не на минутку к ларьку...

- Ну, киса, спасибо за ночлег и пока-пока! - весело сказал он и попытался пройти к выходу мимо неё, как мимо мебели.

- Ты куда? Что случилось? Когда ты придёшь? - залопотала Тома, вцепившись в его рукав.

Тот весьма нелюбезно стряхнул её руку.

- Я домой. Жена возвращается из отпуска. Может, зайду как-нибудь, - и, хмыкнув, решительно вышел, даже не оглянувшись хотя бы из вежливости, даже не улыбнувшись, чтоб подсластить пилюлю. Впрочем, зачем ей была нужна его вежливость?

- Все мужики - сволочи, - мрачно констатировала врачиха "Скорой", которую Тома сама себе вызвала, сначала наглотавшись димедрола, а потом вдруг опомнившись и поняв, что всё же умирать пока не готова. "Скорая" прибыла очень быстро, докторша заставила Тому вывернуться наизнанку, а потом целых десять минут выслушивала рыдания про бросившего бедную девушку любимого.

- Тоже мне - новость! Они сволочи, а мы - дуры. Так и живём, - тётка вздохнула и погладила Тому по макушке. - Это не последний раз, детка, запомни. Из-за каждого козла травиться - здоровья не хватит.

А дочка-то в результате двухнедельной любви родилась. Дочка Лариска. Так получилось. Сначала было непонятно, затем страшно и жутко, а потом уже поздно. Рыдали все: мама, папа, сама Тома. Но на семейном совете решили, что всё-таки ничего непоправимо трагического не происходит. Квартира-то есть. Это, пожалуй, главное для российского человека свидетельство, что жизнь удалась. Любая, но собственная квартира, пусть самая поганая. Даже когда кроме квадратных метров за душой нет больше ничего. Прежде всего, к сожалению, ума. Но это уже философия, а Томе было не до того.

Родила, растила, как могла, выкармливала. Нищие родители, как могли, помогали. Государство, как могло, платило крохотное пособие. В общем, вырастила Лариску. Уж как смогла, так и вырастила.

Теперь дочке девятнадцать, и однушка медленно, но верно убивает их обеих. Ужиться двум взрослым женщинам на двадцати метрах и в семиметровой кухне, конечно, можно, но с большим трудом. Обеим нужно было иметь ангельское терпение и умение держать себя в руках. А где это всё взять в необходимых, то есть в промышленных, количествах?

Лариска никогда не приглашала к себе ни бывших одноклассниц, ни нынешних сокурсниц - ей было стыдно. Душная бедная хата, стандартный набор разрозненной мебели без никакого стиля: часть румынской "стенки" - это Томины родители расщедрились и оторвали от себя; самостоятельно переобитое раза три убогое кресло начала семидесятых; шатающийся письменный стол, тоже переехавший из родительской квартиры (Лариска за этим столом прозанималась с первого по десятый классы, а теперь он служит местом для компьютера); тумбочка, которую Лариса выбрала пьедесталом для самого ценного предмета в доме - телевизора-плазмы, купленного в кредит.