Начинается ночь

— Ты еще слишком мал, чтобы иметь свой тип. Ты Эмили нравишься.

— Не нравлюсь.

— А если бы нравился, разве это было бы так уж плохо? Ты недооцениваешь собственную привлекательность.

—  Заткнись.

— Можно я сообщу тебе один секрет, касающийся девочек?

—  Нельзя.

— Они ценят доброе отношение. Ты даже не представляешь, насколько далеко можно зайти с большинством из них, если просто подойти и сказать: "по-моему, ты классная" или "по-моему, ты красивая"! Потому что они все боятся, что это не так.

— А ты-то откуда знаешь?

— У меня есть свои источники.

— Ясно. Это тебе Джоанна сказала?

— Мм… Да, Джоанна.

Джоанна Хёрст… Луч солнца в северных тучах.

Более недостижимый объект нельзя было себе и представить — идеально сложенная, грациозная и умопомрачительно скромная; у нее была длинная серая, стального оттенка челка, которая то и дело падала ей на глаза, и она красивым движением ее откидывала. Слушая других, она обычно наклоняла голову, словно понимая, что ее красота — широко посаженные глаза, пухлые губы, вообще, все это исходящее от нее сливочное свечение — должна быть слегка задрапирована, как бы притушена, чтобы оставить другим хоть какой-то шанс. Она начала встречаться с мальчиком из выпускного класса, таким популярным, спортивным и талантливым буквально во всем, что ему даже не требовалось быть жестоким; их союз приветствовали примерно так же, как приветствовали бы помолвку наследного принца с юной принцессой из какой-нибудь могущественной богатой страны с неочевидными политическими устоями. Джоанна никак не могла бы оказаться в одной лиге с Питером, даже будь она на три года моложе. И незанята.

И тем не менее. И все-таки. Она — лучший друг Мэтью, и, конечно, представься ей такая возможность, она, вероятно, и в Питере обнаружила бы какие-нибудь черты, привлекшие ее в его брате. Не говоря уже о том, что парень, с которым она встречалась, наверняка должен был казаться ей пресным (чего стоит одно только смехотворное имя Бентон) и чересчур предсказуемым. Типичный смазливый герой местного масштаба, который никогда не бывает первым. У него нет воли. В любом кино он всегда проигрывает тому, кто, может быть, и не настолько хорош собой, но зато тоньше, глубже, умнее… Короче говоря, ну да, кому-то вроде Питера…

— Ты любишь Джоанну? — спрашивает он Мэтью.

— Нет.

— А, по-твоему, она любит Бентона?

— Она не уверена. А значит, не любит.

У Питера с языка готовы сорваться невозможные, не-выговариваемые вопросы. Неужели ты думаешь, что… Неужели тебе кажется, что есть хоть какой-то шанс…

Но он ни о чем не спрашивает. Было бы слишком невыносимо услышать "нет". В свои двенадцать лет он уже свыкся с мыслью, что лучшее — не для него, что он один из тех, кому на роду написано довольствоваться тем, что не забрали воины и мародеры.

Питер не преследует объект своих мечтаний. В течение следующих трех лет он просто старается оказаться дома, когда Джоанна к ним заходит, что случается, впрочем, довольно редко (увы, братья давно поняли, что их гости не рвутся засиживаться у них подолгу — поесть нечего, а мать, похоже, всерьез опасается, что, стоит потерять бдительность, кто-нибудь обязательно что-нибудь свистнет). Питер всегда дома и одет как можно тщательнее. Однажды он сообщил Эмили Доусон, что она красивая, а через несколько дней, сидя рядом с ней на стадионе, начал лапать ее под скамейкой, после чего она никогда больше с ним не разговаривала. Время от времени он держался подчеркнуто обольстительно в присутствии Мэтью в надежде, что Мэтью передаст Джоанне что-нибудь вроде: "Знаешь, а мой брат-то уже о-го-го, все чувствует…"

Но проходили месяцы, а Мэтью, похоже, молчал как рыба. Джоанна явно оставалась не в курсе того, что Питер уже давно вырос. Тогда он решил действовать. Начал с того, что выработал новую манеру сидеть (тщательно отрепетированная ковбойская поза: локти на спинке дивана или кресла, ноги широко разведены и слегка согнуты в коленях, — поза человека, готового немедленно вскочить и ринуться в бой) и говорить (несколько нечленораздельно, гипнотическим, пусть и не слишком уверенным баритоном, который он, пыжась что есть сил, вытягивал из глубины диафрагмы). Но признание не приходило, и Питер пустился во все тяжкие. Невзирая на свою природную застенчивость, он сразу же раздевался до трусов, стоило им с Мэтью оказаться одним в комнате (Знаешь, у моего брата такое тело, он настоящий атлет);еще он напевал — негромко и как бы невзначай — любимые Мэтью песни Кэта Стивенса (Знаешь, мой брат очень музыкальный, и у него отличный голос),и, наконец, приближаясь к своему тринадцатилетию, он, когда бы и о чем бы они ни разговаривали с Мэтью, смотрел ему прямо в глаза особым взглядом, который, по его задумке, должен был выражать нежность и проницательность, глубокое заинтересованное внимание (Знаешь, у моего брата настоящий талант сопереживания, он очень тонко чувствующий человек).

Вспоминая все это десятилетия спустя, Питер только диву давался, как ему ни разу не пришло в голову, что Мэтью мог принять все эти манипуляции на свой счет. Такая сосредоточенность на одной-единственной цели с годами сделала его неплохим бизнесменом и… никаким шахматистом. Однажды ночью за несколько дней до своего тринадцатилетия до него вдруг дошло, что весь этот затянувшийся спектакль в лучшем случае вообще не был замечен (и, соответственно, не дошел до Джоанны), а в худшем был интерпретирован совершенно катастрофическим для него образом (Знаешь, по-моему, мой младший брат на меня запал).

Той февральской ночью (февраль в Милуоки: после трех уже темно, в окна колотится снежная крупа, похожая на крохотные ледяные шарики замерзшего кислорода), когда Питер и Мэтью лежали в своих одинаковых кроватях, как обычно болтая перед сном, и Мэтью — перед тем как выключить свет — рассказывал какую-то очередную историю об очередном идиотском "фо па" Джоанинного бойфренда Бентона, Питер вылез из кровати (в одних трусах и — уступка холоду — шерстяных носках) и сел на краешек кровати рядом с Мэтью, придав своему лицу выражение глубочайшей заинтересованности.

— Вообще-то он нормальный парень, — говорит Мэтью, — ну, то есть, не злой и все такое, но ведь не надо быть профессором сердцеведения, чтобы догадаться, что не стоит дарить своей девушке на день рождения билеты на хоккей.

Он умолкает и удивленно смотрит на Питера, волшебным образом оказавшегося на его кровати. Ничего подобного никогда еще не случалось, и Мэтью требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее. Он смотрит на Питера, ловит его взгляд "говори мне все без утайки" и спрашивает:

— С тобой все в порядке?

— Конечно.

— Что происходит?

— Ничего, я тебя слушаю.

— Пити…

—  Питер.

—  Питер,ты ставишь меня в неловкое положение, понимаешь?

— Понимаю.

Неловкое положение… А теперь скажи: "Знаешь, в тебя влюбилась Джоанна Хёрст".

— Ты что, что-то… нет, мне трудно об этом говорить, ты испытываешь какие-то особенные чувства в последнее время?

— Эээ… да… наверное.

Прости, Бентон, надо было подарить ей что-нибудь получше.

— Все нормально. Я понимаю.

— Понимаешь?

— Думаю, да. Но, может быть, ты мне все-таки что-нибудь скажешь?

— Нет. Я не знаю, как сказать.

— Это мне тоже понятно. Братья, ДНК — что тут поделаешь?

— Угу.

Повисает пауза. Питер собирается с духом и выпаливает:

— Значит, ты ее тоже любишь?

Тишина. Жуткая. Ледяные частицы воздуха колотятся в оконное стекло, словно их швыряет какой-то великан.

И тут наконец до Питера доходит… Не все, но тем не менее. Он позвоночником чувствует, что произошла ошибка — он открыл не ту дверь. Мэтью смотрит на него тем самым проникновенно-внимательным взглядом, который он так тщательно отрабатывал последнюю пару месяцев. Вероятно, такое выражение глаз — не его изобретение. Он просто позаимствовал его у Мэтью. ДНК — что тут поделаешь?