Проповедь о падении Рима

Дорогая моя. Дорогая.

Ему не страшно. Он знает, что она рядом, что караулит вместо него тихое наступление конца, и он снова откидывается на подушку. Орели не выпускает его руки. Смерть, возможно, опередит Матье с матерью и наступит в минуту их сокровенного душевного единения, унося с собой мир, который навсегда исчезнет вместе с Марселем. От этого мира останется лишь фотография, сделанная летом 1918 года, но Марсель больше не сможет в нее вглядываться. Не будет больше ни мальчика в морском костюмчике, ни четырехлетней девочки, никакого загадочного отсутствия, а лишь соединение инертных пятен, смысл которых будет для всех утерян. Что представляют собой миры, мы на самом деле не знаем. Но уловить признаки их исчезновения нам по силам. Движение фотографического затвора в раскаленном летнем воздухе, тонкая рука усталой девушки на плече деда или квадратик парусника, заходящего в порт Гиппона, несущий из Италии непостижимую весть о том, что Рим пал.

Вестготы Алариха грабили город три дня, пятная в лужах девичей крови полы своих длинных синих накидок. Когда весть об этом доходит до Августина, он едва ли приходит в волненье. После многолетней борьбы с фанатизмом донатистов^[25] теперь, когда над ними одержана победа, он всеми силами старается вернуть их в лоно католической церкви. Правоверным, которыми еще движет желание мести, он проповедует добродетель прощения. Низвергаемые камни его не заботят. Ибо, несмотря на то что он с ужасом открестился от ересей своей преступной юности, быть может, он все-таки вынес из учения Мани^[26] глубокое убеждение о греховности мира, не стоящего того, чтобы конец его оплакивали. Да, он до сих пор верит, что мир исполнен теней зла, но теперь он знает, что не движимы они никаким духом, способным нарушить единство Господа Бога, ибо тьма есть лишь отсутствие света, так же как и зло свидетельствует лишь об отстранении Бога от мира, указывает на разделяющую их между собой пропасть, заполнить которую может только благодать Господа, данная в чистоте вод крещения. Так пусть же мир накроет тьма, если сердца человеческие откроются свету Господа. Но каждый день спасающиеся бегством привозят с собой в Африку яд отчаяния. Язычники обвиняют Господа в том, что не уберег обратившийся в христианство город. Из Вифлеемского монастыря на весь христианский мир разносятся безудержные стенания Иеронима — он горько оплакивает участь Рима, преданного огню и мечу варваров, но забывает в своем кощунственном страдании о том, что христиане принадлежат не миру, а вечности непреходящего бытия. В церквях Гиппона верующие делятся страхами и сомнениями и обращаются к своему епископу, чтобы из его уст услышать, за какой страшный грех несут они столь тяжкую кару. Не пристало пастырю бичевать овец своих за их напрасные страхи. Дело его — лишь их успокоить. И чтобы их утешить, в декабре 410 года в нефе кафедрального собора Августин восходит перед своей паствой на амвон. Послушать его собралась огромная толпа — прихожане теснятся перед оградой хоров в ожидании, когда под мягкими лучами зимнего света зазвучит укреплящее верующих слово.

Послушайте, возлюбленные мои,

Мы, христиане, верим в вечность непреходящего бытия, частью которого мы сами и есть. Господом были нам обещаны лишь смерть и воскрешение. Основания городов наших коренятся не в земле, но в сердце апостола, на которого пал выбор Господа для возведения Церкви, ибо Бог выстраивает для нас не крепости из камня, плоти или гранита. Он возводит вне мира сего оплот Духа Святого, несокрушимый оплот любви, который выстоит во веки веков во славе Его и после того, как век наш в прах обернется. Рим завоеван, и сердца ваши вопиют от греха сего. Но хочу вас спросить, дорогие мои: отчаиваться, когда Господь обещал вам спасение милостью своей, — не есть ли это истинный грех? Ты плачешь, потому что Рим предан огню? Но разве не обещал тебе Господь мир вечный? Стены Карфагена пали, молнии Баала больше не сверкают, и воины Масиниссы, осаждавшие бастион Цирты, исчезли, как песок утекает сквозь пальцы. Все это ты знаешь, но ты верил, что Рим устоит. А не был ли Рим выстроен такими же, как ты, людьми? И когда же начал ты верить в то, что люди способны выстроить вечное? На песке строит человек. Хочешь объять, что человек создал — обнимешь лишь ветер. Руки твои пусты, и сердце твое скорбит. И если любишь ты этот мир, то и сгинешь с ним вместе.

Возлюбленные мои.

Вы мне — братья и сестры, и печалюсь я, глядя на столь глубокую скорбь вашу. Но еще больше скорблю я, когда вижу, что остаетесь вы глухи к слову Божьему. Что рождается от плоти, во плоти и почит. Миры переходят от тьмы ко тьме, сменяя друг друга, и как бы ни был велик Рим, он все еще принадлежит сему миру, и он должен вместе с ним погибнуть. Но душа ваша, исполненная света Господня, не умрет. Не поглотит ее тьма. Не печальтесь из-за мрака мира сего. Не проливайте слез из-за дворцов и театров разрушенных. Не достойно сие веры вашей. Не печальтесь о братьях и сестрах, падших под мечом Алариха. Как вы можете спрашивать с Господа за смерть их, с Него, кто принес единственного своего Сына в жертву во искупление наших с вами грехов? Господь щадит по усмотрению своему. И те, кто избран был Им на смерть мученическую, возрадовались, что не приберег Господь тело их, ибо пребывают они отныне в вечной благодати света Его. Вот что, и только это и обещано нам — нам, христианам.

Дорогие мои,

Не страшитесь нападок язычников. Сколько пало городов нехристианских, чьи идолы не смогли уберечь их от погибели. Но ты, разве каменному идолу ты поклоняешься? Вспомни, кто есть Бог твой. Вспомни, предвестником чего Он явился. Он возвестил тебе о том, что мир будет разрушен огнем и мечом, Он возвестил разрушение и смерть. Как можешь ты страшиться предсказаний? А Он обещал и новое пришествие Сына во славе своей, посреди руин здешних, дабы ввести нас в вечное Царствие света Его. Отчего печалишься ты, а не ликуешь, ты, который живет в ожидании конца света, если ты на толику христианин? Но, быть может, не следует нам ни скорбеть, ни ликовать. Рим пал. Город захвачен, но ни земля, ни небеса не поколеблены. Оглянитесь вокруг, дорогие мои. Рим пал, но на самом деле — будто ничего и не случилось. Звезды не сбились с пути, ночь нагоняет день, приходящий на смену ночи, и ежесекундно настоящее восстает из небытия и нисходит в небытие; вы — здесь, предо мною, а мир гибнет, но не пробил еще его последний час, и знать нам этого часа не дано, ибо Господь не все открывает нам. Но того, что Он открывает нам, достаточно, чтобы сердца наши исполнились радостью, и укрепляет Он нас в испытании, ибо вера наша в любовь Его столь сильна, что ограждает нас от страданий тех, кто не познал этой любви. И именно так сердца наши хранят чистоту — радуясь во Христе.

Августин на секунду прерывает проповедь. В толпе он различает внимающие ему лица, на многих из которых читается теперь умиротворенность. Но он еще слышит горестные всхлипы. Рядом с хорами, у ограды, стоит девушка и смотрит на него заплаканными глазами. Поначалу он взирает на нее со строгостью рассерженного отца, но потом замечает, что она загадочно улыбается ему сквозь слезы, и, прежде чем продолжить проповедь, Августин благославляет ее, и именно эту улыбку он вспомнит двадцать лет спустя, когда будет лежать на полу, в апсиде, в окружении служителей церкви, молящихся на коленях за спасение его души, в чем ни у кого не будет и тени сомнения.

Августин умирает в городе, который вот уже три месяца осаждают войска Гейзериха. Быть может, ничего и не произошло в Риме в августе 410 года — просто сместился центр тяжести, легким толчком дав импульс движению вандалов по землям Испании вплоть до стен Гиппона по ту сторону морей. Августин изможден. Нехватка самого необходимого так сильно ослабила его, что он даже не может приподняться. Он больше не слышит ни победоносные вопли вандалов, ни крики ужаса прихожан, укрывающихся в нефе церкви. В его изможденном мозгу собор, охраняемый дланью Господа, наполняется светом и тишиной. Очень скоро вандалы захватят Гиппон. На конях они ворвутся в город и принесут с собой арианскую дикость и ересь. Быть может, они уничтожат все, что он когда-то любил в моменты своей греховной слабости, но он столько проповедовал о конце света, что не престало ему о том заботиться. Будут гибнуть люди, надругаются над женщинами, накидки варваров вновь замараются кровью. Земля, на которой лежит Августин, везде помечена альфой и омегой — знаком Христа, до которого он дотрагивается кончиками пальцев. Обещание Господа все никак не исполнится, и агонизирующая душа слаба, падка на соблазн. Что может пообещать людям Бог — Он, который знает их так мало, Он, кто не прислушался к собственному отчаявшемуся Сыну и не понял людей, даже став одним из них? И как могут люди верить его обещаниям, если сам Христос усомнился в собственной божественности? От холода мраморного пола Августина начинает бить дрожь, и за секунду до того, как он откроет глаза навстречу вечному свету, освещающему град, не подвластный никакому войску, он вдруг с волнением думает — а может статься, что те рыдающие теперь прихожане, которых он так и не сумел утешить своими проповедями о падении Рима, поняли его слова лучше него самого? Миры уходят один за другим, тьма сменяет тьму, и их очередность, быть может, ничего не означает. Эта невыносимая догадка обжигает душу Августина, он лежит, окруженный братьями, выдыхает и пытается повернуться навстречу Господу, но снова видит перед собой загадочную искреннюю улыбку той незнакомой заплаканной молодой женщины, что явилась ему свидетельством конца, но и свидетельством истока, ибо и то и другое есть суть одно.