В поисках Ханаан

— Черт возьми! Ты, думаешь, я живу как раньше — гуляю, шляюсь по музеям. А я тут вкалываю, моя милая! Так, как никогда еще не вкалывала. Тебе такое и в страшном сне не приснится.

— Где ты работаешь? — робко спросила я.

— Потом поговорим, — резко оборвала она, напряженно глядя на дорогу.

Чем дальше от центра, тем бедней становились дома и грязней улицы. Уже чуть начало смеркаться, когда мы, наконец, подъехали к железобетонной обшарпанной пятиэтажке. На миг мне почудилось, что я никуда не уезжала из своего города. И мой Ирушалем — несбыточный сон. Но растрепанные пыльные пальмы, гортанные голоса женщин, сидящих возле дома, и кишащие, как рой мух, загорелые смуглые дети, вернули меня к действительности.

— Только так. Заруби себе на носу, — Лина сурово посмотрела на меня. — У нас шикарная квартира и прекрасная мебель. Ты поняла? Бельчонок тоскует по своим хоромам и гарнитурам. Страшно комплексует из-за мебели, которую папа сколотил своими руками из упаковочных ящиков. И еще — о Машке ни слова. Я потом все объясню. А в остальном, прекрасная маркиза — все хорошо, все хорошо, — пропела она и вышла из машины.

Едва я перешагнула через порог, как попала в объятия Белки и Стефы. Мы теснились в крохотной прихожей, напирая друг на друга.

— Ну как тебе наша Израильщина? — весело закричал полковник, выглядывая из-за плеча жены. В квартире царил полумрак от спущенных жалюзей. Пока Стефа и Белка накрывали на стол, он показал небольшую гостиную, с примыкающей к ней кухонькой: две крохотные спальни, лоджию чуть больше кухонного шкафчика. И всё без умолку, с детской гордостью говорил о своих однополчанах:

— Они меня не забывают. Пишут. Каждый месяц получаю по два-три письма. И вдруг, оглянувшись на жену, дернул Лину за руку:

— Ты что заблудилась? Попала к арабам? Я уже прямо извелся.

— Было дело под Полтавой, — кивнула она.

— Я ведь тебе говорил — бери правую полосу!

— Всё, папа, всё, — отмахнулась Лина.

Так вот отчего была так напряжена, когда мы проезжали квартал, застроенный низкими домами с плоскими крышами, где не было ни деревца, ни кустика, ни клочка зелени, — подумала я, — а ведь и виду не подала. Только, сузив глаза, процедила сквозь зубы: «Наши кузены по линии праотца Авраама», — и нажала на газ.

— Почему ничего не сказала? — вырвалось у меня.

— А чтобы ты сделала? Помахала им белым платочком парламентера? — Зло рассмеялась Лина.

— Будь осторожна, — хмуро сказал мне полковник и, понизив голос, добавил: — В их кварталы — ни ногой. Сейчас особенно опасно. Попадешь туда, можешь читать «Шма Исраель».

И тотчас снова громко начал рассказывать, что нашел здесь командира части, у которого служил во время войны.

— Соловья баснями не кормят, — закричала Бэлла.

На миг почудилось, что я опять в доме Шоши. Так она созывала всех нас к столу. Полковник разлил по рюмкам вино.

— Лехаим! — сказал он.

— За молодоженов, — засмеялась Лина.

И Белка заколыхалась от хохота:

— Послушай, какое я поимела приключение на старости лет. Приходит эта фармазонщица (мошенница), моя дочь, и говорит: «Мама, я придумала, как нам вывезти в Израиль Стефку». А у нас уже все дела на мази. Линочку уволили с работы. Я съездила в Бердичев, сделала Виннику нормальную метрику. Машеньку исключили из комсомола, Винника — из партии. Он сдал свои ордена, медали и погоны. Уже домоуправ-антисемит водит людей, показывает нашу квартиру. Одна загвоздка — Стефка. Ну, спрашиваю у своей умной дочери: «Как?» «Разведись с папой и пусть он женится на Стефке», — предлагает она. Я, конечно, на дыбы: «Ты сошла с ума! Эти штучки уже не для меня. Когда я вышла замуж, я себе сказала: «Белка, хорошего понемножку. Пора ставить на женихах точку». А тут снова эта канитель! — Слушай ее больше, — Лина хлопнула по столу ладонью, — за время развода она так привыкла жить в грехе, что я ее силком недавно затащила к папе под хупу. Хочешь верь, хочешь нет, но мы все боялись, что она сбежит в последнюю минуту. Видно, вспомнила свою бурную молодость, когда ненароком прижила меня под кустом!

— Тьфу, — сердито сказала Стефа. — Что ты, Линуте, несешь!

— Конечно, — лукаво подмигнула ей Лина. — У тебя, нянька, губа не дура. Небось понравилось быть полковницей, это же лучше чем невинной девушкой?

— А я действительно не очень-то хотела опять за него замуж выходить, — вдруг вспылила Белка. — Во-первых, у меня, как у одинокой, была больше мошканта (пособие), во-вторых, этот Винник у меня столько крови выпил за все эти годы, что я уже не человек, а в — третьих, с какой стати я должна была доказывать этому раввину, что я еврейка? Я ему говорю: «Молодой человек, зачем вам свидетели? Лучше гляньте на меня! Разве я похожа на шиксу?» Но самое обидное — Виннику он и слова не сказал. Ему хватило его поддельной метрики. А потом, что это за манера, — Белка гневно посмотрела на мужа и в голосе ее прозвучала ревность, — то с одной, то с другой. Сегодня развелся, завтра женился.

— Девочки Голь не привыкли, чтоб им изменяли, правда, мама? — с ласковой ехидцей вставила Лина. — Но ты отстала от жизни. Теперь свобода нравов.

— Бельчонок, — гулко захохотал полковник и обнял жену за плечи, — бедный мой Бельчонок — жертва сексуальной революции.

— Папа, я тебя умоляю, напиши об этом случае Карлу, — подхватила Лина, — только отметь, что раньше мама это делала для собственного удовольствия, а теперь с целью воссоединения семьи. Какую шикарную тему ты подбрасываешь Редеру, пальчики оближешь, — Лина замотала головой, зайдясь в смехе. — «Еврейская сексуальная революция — как следствие антисемитизма». Будет где разгуляться.

Стефа, сидящая за столом с каменным лицом, сурово нахмурилась:

— Линуте, перестань смеяться за едой. Подавишься!

Но в Лину словно бес вселился:

— Нянька! Расскажи, как ты разводилась с папой. Расскажи!

— А что говорить? — Невозмутимо пожала плечами Стефа. — Я по-ихнему не знаю, но и они по-моему ни бельмеса.

И я поняла, что маленькая, но гордая Литва в ней по-прежнему живуча и неукротима. Когда она, выйдя из-за стола, загромыхала кастрюлями на кухне, Белка, нагнувшись ко мне, прошептала:

— На кого мы могли ее там оставить? Она одинока как перст. Всю жизнь прожила у нас. На ее руках выросли Лина и Машка. Она Линочку до двадцати лет купала.

— Угу, — хмыкнула Лина. — Теперь эти нежности мне боком выходят. А ведь я, между прочим, мама, в то время уже спала с мужиками. И не делай больших глаз, будто тебе это было неизвестно. — Она посмотрела на часы, потянулась. — Всё, граждане, всё. Мне пора спать. Завтра в шесть, как штык, я должна быть на работе.

— Вы так рано начинаете? — удивилась я.

— А что ты думаешь? Это тебе не в бирюльки играть как при расцвете загнивания коммунизма. — И Лина ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь.

— Ей сейчас нелегко, — жалостливо вздохнула Белка. — Приходится очень много работать, чтобы закрепиться на этом месте! Шутка — год ходила без работы. Ты же знаешь, там она была человеком — редактор на телестудии. А здесь ей предложили идти работать на консервную фабрику. Конечно, мы отказались. И вдруг такая удача. Это надо иметь громадное везение, чтобы найти на этой Израильщине работу по ее специальности! Никто не верит, чтобы без бакшиша (взятки), без протекции через год олим (вновь прибывший в страну) устроился журналистом на русское радио «Рэка». А Линочке повезло.

— Мама, может, хватит гордиться моими успехами? Отгордилась. Расскажи что-нибудь о себе, о папе, — донесся из-за двери голос Лины.

Белка сконфуженно смолкла на миг, потом пожала плечами:

— Что я? Мне хорошо, когда им хорошо. Если б я была на месте этого шнука (растяпы), — она кивнула на полковника, — все было бы нормально, и мы не считали бы каждый грош. И Машенька не должна была бы пойти в эту бесплатную религиозную школу. Дитя сидит там взаперти целую неделю. Приходит только на шаббат. Чему там ее учат, как — никто не знает.